Алексей Макеев - Банда беспалых

Лето в Калуге шикарное. На его вкус, разумеется. Воздух пахнет совершенно по-особенному: старыми покрышками, пылью, железом и чем-то неописуемо сладким. Запах детства, запах беззаботности и всемогущества. В пять лет ты выскакиваешь из подъезда в одних трусах, мчишь по дороге к газетному киоску. Босые ноги утопают в пыли, потная ладошка сжимает монетку достоинством в три копейки, такова цена газеты «Правда», любимого издания отца. Пятки сверкают, бьют по упругому заду, пачкая трусы-«семейки». Плевать! Ведь у тебя миссия, ты бежишь за свежими новостями, чтобы вместе с завтраком отец мог насладиться изучением свежей прессы.

С наступлением отрочества новые развлечения: двухколесный «Школьник» ждет в коридоре. Украдкой, чтобы не побеспокоить мать, уснувшую лишь под утро, ты выкатываешь железного друга в подъезд, толкаешь два пролета вниз по ступеням, вскакиваешь на жесткое сиденье – и погнал! Ветер свистит в ушах, пятки соскальзывают с неудобных педалей. Плевать! Главное – ты едешь к друзьям, там жизнь бьет ключом, там радость и веселье. Такое, какое может быть только в детстве.

Новый виток, новый возраст, и удовольствия соответствующие. В шестнадцать ты тыришь у батьки болгарские сигареты «Стюардесса», прячешь их в отвороты брюк и к вечеру выскальзываешь из дома, чтобы попасть в клуб «Космос» или на танцплощадку при Дворце культуры и отдыха. Там тебя поджидают дружки, а иной раз и девчонки. Вечер движется, и вот ты, как волшебник, извлекаешь из-за отворотов брюк заветные табачные палочки. В глазах друзей ты – шикарь. Не какая-то «Прима», или «Астра», или «беломорина», обмусоленная с бумажного конца. «Болгария» с фильтром. Такие не стыдно и девчатам предложить. Девчата не отказываются, жмутся, глупо хихикают, неловко зажимают сигарету в пальцах, неумело затягиваются, кашляют и заливаются смехом. А ты – король! Ты вызвал смех девчонок.

Папироса обожгла пальцы, он отшвырнул окурок в сторону, потянулся. Эх, как же хорошо жить на свете! Прикрыл глаза, подставил лицо первым солнечным лучам. Почему-то на ум пришел дед. В потертом ватнике он стоял на пригорке и манил рукой. Ладонь раскрыта, но выглядит как-то странно. Что не так, понять никак не удается, мысль ускользает, словно ловишь дым решетом. Ощущение радости начало испаряться, откуда-то сбоку на лицо наползла тень, закрыв собой солнце.

«Черт, ну чего им не спится? Рань ведь несусветная. Наверняка алкаши местные проснулись, сейчас деньги клянчить начнут…» До конца мысль сформироваться не успела, резкая боль пронзила область живота, и сразу стало холодно. Он открыл глаза, в которых читалось недоумение. Тень не исчезла, она и не могла исчезнуть, так как вовсе не тень это, а человеческая фигура.

– Какого черта? – выдохнул мужчина, прежде чем новый взрыв боли заставил его застонать. Он опустил глаза вниз. На животе расползалось яркое кровавое пятно. – Что…

Задать свой вопрос он не успел. Вспышки боли обрушились на него, как снежная лавина. Живот, грудь, снова живот, область предплечья – тело буквально разрывало на части. Кровь уже не сочилась, она хлестала во все стороны, заливая асфальт, крыльцо и ноги, обутые в растоптанные тапки. Он увидел, как из живота начинают выпадать внутренности, потянулся руками, пытаясь удержать их на месте. Кишки выскальзывали из рук, свисали гроздьями до колен, а он все пытался собрать их и вернуть в теплое нутро живота. Ладони покрылись густым слоем крови, но еще функционировали.

«Что это? Меня убивают? – взорвалась в голове мысль. – Не стой, не молчи! Нужно закричать, позвать на помощь. Да не стой ты столбом, кричи же!» А крик никак не хотел формироваться. Горло словно свинцом залили. Боль! Всему виной боль, это она не дает вдохнуть воздух и вытолкнуть из себя крик. «Ты умрешь, если не закричишь! – Остатки рационализма пытались пробиться сквозь пелену боли. – Кричи или сопротивляйся! Брось кишки, освободи руки и бей! Ты же можешь, когда-то мог…»

Кишки он не бросил, пальцы намертво вцепились в лохмотья, в которые превратилась кожа на животе. Рукам тоже досталось, они мешали точным ударам, загораживая мягкую плоть, и с ними расправились так же безжалостно, как со всем остальным. Страшно не было, только странно. Почему он? Почему сейчас? А главное – почему молча? Почему они молчат, почему даже не матерятся? Только пыхтят от натуги, тупо выполняя монотонные движения: поднять нож, ударить, воткнуть по рукоять, вынуть и снова ударить.

Очередной удар пришелся по голове. Лезвие ножа скользнуло по черепу, снесло часть скальпа. Кожа упала на дорогу, волосами вверх. «Это кусочек тебя, – услужливо подсказала рациональная часть мозга. – Молчи дальше, и скоро весь асфальт будет усеян частями твоего тела. Вперемешку с окурками и чужими плевками». Из раны на черепе потекла кровь, почти мгновенно залила один глаз. Он попытался оторвать руку, чтобы стереть кровавую пелену. Рука не слушалась. Мутная дурнота накатывала волнами, но каким-то непостижимым образом он все еще оставался жив.