Джесс Кидд - Смерть в стекле [litres]

Няня проталкивается мимо мужчины к кровати, мельком глянув на его руку.

– Ты об этом пожалеешь, тюльпанчик мой.

С демонстративной основательностью натянув на себя тонкие кольчужные перчатки, она отстегивает стропы, коими девочка привязана к кровати, и начинает туго пеленать ее в кусок прочной ткани: сначала одну руку, затем вторую, крест-накрест стягивает их на груди; ноги – связывает. Ребенок извивается, разинув рот.

Мужчина стоит и встряхивает рукой, в недоумении глядя, как от ладони к запястью, от запястья к локтю тянутся красные линии, а отметины от зубов сначала багровеют, потом чернеют. Он выворачивает руку, давит на кожу. На лбу и на губе проступают капельки пота. Что это за дитя такое, которое кусается, как крыса? Он воображает – нет, чувствует, – как по телу растекается яд: от руки к сердцу, от легких в кишечник, к кончикам пальцев на руках и ногах. Яд распространяется, отмечая свой путь волдырями, полыханием огня, который внезапно начинает пожирать его изнутри. Потом линии блекнут, отметины от зубов тускнеют, превращаясь в едва заметные точечки.

Все это время существо наблюдает за ним, и глаза ее темнеют – не иначе игра света, падающего от фонаря! Глаза – два гладких плоских агата, удивительно плоских.

Няня отступает от кровати и тихим голосом отдает распоряжение:

– Заверните ее и в мешок, да побыстрей. И смотрите, чтоб не укусила!

Ребенка заворачивают в парусину, делают из стакселя [1] Стаксель – в парусном вооружении снасть стоячего такелажа, треугольный косой парус, поднимаемый по штагу между мачтами или впереди фок-мачты. ( Здесь и далее примечания переводчика ). нечто вроде гамака.

Укушенный мужчина крутит-вертит свою руку, рассматривая крошечные отметины от зубов, и вдруг понимает, что утратил дар речи. Он издает звук, гласный звук, за коим следует булькающая череда согласных, падает на колени, словно молящийся, и заваливается на спину, рухнув на коврик перед камином. Он закричал бы, если б мог, но теперь способен только вытягивать перед собой руки. Лежит, хватая ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба.

С пола он наблюдает, как те двое, что пришли с няней, поднимают с кровати сверток. Идут медленно, словно шагают под водой.

Няня, с фонарем в руке, ковыляет к лежащему на полу мужчине, окидывает его взглядом. Ее диагноз: состояние тяжелое, лицо серое, под цвет его седых коротко остриженных волос. Еще не стар, но и давно уже не молод. А теперь еще и это.

Он начинает всхлипывать.

Няня и сама готова расплакаться. Какой талантливый вор погибает! Из тех, кому не надо открывать тебе рот, чтобы вытащить зубы.

– Закрой глаза, парень, – шепчет она, с трудом наклоняясь к нему. – Этим ты мне очень поможешь.

Связанная по рукам и ногам, она невесома в парусиновом гамаке. Но эти двое предпочли бы тащить ношу намного тяжелее, лишь бы не эту. Они поддались на уговоры няни, наслушавшись в таверне ее россказней, но тогда они крепко выпили. А теперь и сами убедились, что в ребенке, которого они несут, таится зло, – как она и предупреждала.

Тот тип ведь, наверное, не просто так упал. Они обошли его стороной, чтобы не дай бог не задеть. Плохо, что бросили бедолагу на произвол судьбы, но тащить его было бы страшнее, да им и не терпелось поскорее убраться оттуда. Гамак с запеленатым ребенком покачивается между ними. В тусклом свете фонаря кажется, что у нее огромные глазища. О, теперь они видят, что это существо – абсолютное зло. К тому времени, когда они доходят до лестницы, оба обливаются потом: слишком больших трудов им стоит не швырнуть ее об стену. Один готов не раздумывая прострелить ей голову, второй – перерезать горло. Велик соблазн скинуть ее с верхней площадки лестницы.

Няня следит, чтобы они не наделали глупостей. Шепотом отдает указания, обуздывает их порывы, сильными пальцами впиваясь им в руки, хватая за бока.

Требует, чтобы они исправно выполняли свою работу – ради денег.

– Даже не думайте! – тихим настойчивым тоном говорит няня. – Ни о чем таком даже не помышляйте! Приподняли – да, вот так, – и пошли.

Тишину большого дома нарушает лишь шарканье ног наших незваных гостей, которые вышагивают по коридорам со своей увязанной в пук ношей и, затаив дыхание, прислушиваются, не скрипнет ли где расшатанная половица или дверь, не разбудили ли они кого-то из тех, кто чутко спит.

Но прислуга благополучно почивает. Экономка, в ночном чепце, в рюшках, аккуратно подоткнутая со всех сторон одеялом (словно ложка, убранная до лучших времен), инспектирует во сне бельевые шкафы. Улыбается, глядя на безукоризненно ровные стопки божественно свежего белья, чистого, как облака. Дворецкий, в ночной сорочке, безупречный даже во сне, совершает обход бескрайнего винного подвала. В темных углах посмеиваются бутылки. Они вытаскивают свои пробки и взывают к нему медовыми голосами. Завлекают песнями отягченных гроздьями виноградных лоз, солнечных холмов и позабытого чувства служебного долга – соблазняют, зачаровывают! Он не останавливается, лишь крепче сжимая в руке фонарь. Горничные в своих гнездышках на чердаке грезят об омнибусах и ярмарочных представлениях. Под теплым покрывалом смачно храпит кухарка. Дородная, пропитанная бренди, как сливовый пудинг, спьяну спать она завалилась не раздеваясь. Снятся ей бесподобные суфле, за которыми она гоняется, идя под парусами в кастрюле по морю из подливки. Все пребывают в глубоком забытьи – укутавшись в одеяла, сопят в предрассветной тиши.