Франк Тилье - Синдром Е

– Мы ухаживали за больными, и здоровые девочки помогали нам: убирали помещение, кормили тех, кто не мог есть сам, были на подхвате у медсестер. В палате постоянно возникали ссоры, скандалы, постоянно что-то случалось, ведь в ней содержались пациентки, страдавшие самыми разными видами безумия – от вполне безобидных до очень опасных. И все возрасты вперемешку. Иногда тех, кто провинился, совершил плохой поступок, на неделю помещали в карцер – отдельную комнатку, где провинившуюся привязывали к кровати и лечили аминазином – это был излюбленный препарат наших докторов.

Она подняла руку. При каждом движении монахини черная ткань ее одеяния шуршала, как жатая бумага. Казалось, что и она сама одержима каким-то видом безумия, – пребывание в стенах Мон-Провиданс не могло пройти для нее бесследно.

– Здоровые девочки, которые попадали в эту палату, – самые вспыльчивые, резкие, строптивые и, конечно, самые умные – не имели ни малейшего шанса выйти оттуда. Медсестры обращались с ними точно так же, как с душевнобольными, не делая различий. А к нашим словам – словам тех, кто постоянно занимался девочками, – никто не прислушивался. И мы повиновались, мы подчинялись приказам, понимаете?

– Каким приказам? Чьим?

– Матери настоятельницы, Церкви.

– Алиса и Лидия жили в этой палате мучеников?

– Да. Так же, как все девочки, переведенные из приюта Сестер Милосердия. То, что их поместили в палату мучеников, было необъяснимо, и случай этот был исключительный.

– Почему исключительный?

– Обычно новеньких размещали в других палатах, и только некоторые добирались до палаты мучеников – иногда через несколько лет и, как правило, из-за того, что плохо себя вели и все время бунтовали. Ну или просто потому, что они сходили с ума.

– А потом? Что же стало потом с этими сиротками, Алисой и остальными?

Монахиня сжала в руке нагрудный крест.

– Довольно скоро ими стал заниматься палатный врач. Ему было около тридцати лет, у него были тонкие светлые усики и взгляд, от которого кровь стыла в жилах. Он регулярно уводил некоторых маленьких «пациенток» в другие палаты, куда никому не было доступа, но мне-то мои девочки рассказывали, что там делалось. Их распределяли по разным клетушкам, заставляли стоять долгими часами, в палатах этих были телевизоры и громкоговорители, из которых то и дело слышались хлопки, щелчки, резкий шум, и девочки всякий раз вздрагивали. Еще туда приходил – всегда вместе с доктором – человек с кинокамерой, он снимал девочек на пленку… Алисе очень нравился кинооператор, по ее словам, его звали Жаком. Они прекрасно ладили между собой, и малышке, благодаря ему, удавалось даже иногда видеть дневной свет: Жак водил ее в парк у монастыря, она качалась там на качелях, оператор играл с ней, показывал ей животных, снимал ее камерой. Думаю, этот Жак был для девочки таким… таким лучиком надежды.

Шарко скрипнул зубами. Он-то отлично понимал, что за лучик надежды можно было получить от такого человека, как Лакомб.

– А в этих клетушках девочки только и делали, что стояли, смотрели фильмы по телевизору и вздрагивали от внезапного шума? Никаких других опытов над ними не ставили… более страшных?

– Нет. Только не надо думать, что эта пассивность девочек во время опытов была так уж безобидна. Сиротки возвращались в палату мучеников нервными, агрессивными. И из-за этого их здесь снова наказывали – все сильнее. Порочный круг. Невозможно избежать безумия, оно повсюду. Внутри и вовне.

– Девочки рассказывали вам про эксперименты с кроликами?

– Они говорили, что иногда видели в комнате кроликов, которые кучкой сидели в углу. Да… да, пожалуй, больше ничего не рассказывали. И я не знаю, зачем там были эти кролики.

– Чем же это все закончилось?

Сестра Мария Голгофская, поджав губы, покачала головой:

– Тоже не знаю. Я больше не могла там находиться. Я посвятила всю свою жизнь служению Господу и Его созданиям, а оказалась в земном аду, где, кроме безумия, нечего было и ждать. Я сослалась на нездоровье и сбежала из Мон-Провиданс. Бросила их. Бросила девочек, которых сама растила здесь…

Она перекрестилась и судорожно прижалась губами к распятию. Повисла жуткая, давящая пауза. Люси вдруг почувствовала, что замерзает.

– Я вернулась на прежнее место, к серым сестрам. Матушка Маргарита была бесконечно добра ко мне, она укрыла меня здесь, она защищала меня. Уж поверьте, меня искали, и не представляю, что сделали бы со мной, если бы нашли. Однако случилось так, что мои старые кости пережили все, и вот мы уже в новом веке, но в памяти моей все еще живы ужасы, творившиеся там, в тайных палатах больницы Мон-Провиданс… Да и кто бы мог забыть такое? Кто бы мог избавиться от этих теней?