Алексей Макеев - Подставной киллер

– Не могу. Мне сначала Дудкина вернуть надо, – серьезно сказал Гуров. – А теперь еще и ваше осиное гнездо мне покоя не дает.

– Дудкина? А, это того малахольного, который у Грека деньги приехал просить? – презрительно сказал Виктор Иванович. – Нашел у кого просить, дурик! Греку если руку протянул, считай, уже калека. – Он засмеялся. – Хуже акулы этот Грек! А твой Дудкин на тебя теперь молиться должен – как на святого. Ты его, можно сказать, второй раз на свет произвел сегодня… Правда, и он тебе услужил, не то лежал бы ты сейчас в долине Дагестана… Только чует мое сердце – от судьбы не уйдешь. Еще не рассветет, а я из твоего Дудкина ливер выну, начальник! Да и тебя не пожалею, если под руку попадешь.

– Тебе самому до рассвета дожить надо, – заметил Гуров. – Не зарекайся.

– Я живучий, – ответил громила. – А Дудкина замочу – не сомневайся. От меня редко уходят. Практически никогда.

Строения за гущей зелени приближались. Гурову даже показалось, что со стороны санатория доносится негромкая музыка. Впрочем, утомленный слух мог вполне принять за музыку шелест ветра в кронах. Между деревьями залегли глубокие тени. Наверное, в санатории сейчас дело к ужину, подумал Гуров. Вряд ли стрельба в окрестностях может испортить аппетит отдыхающим. Кроме того, ее всегда можно объяснить охотой на мелкого зверя – крупного-то тут не водится, кроме Грека и его стаи…

Гуров отвлекся на какое-то мгновение, но это мгновение очень тонко прочувствовал его спутник. Он вдруг свернул с тропинки, нырнул в кусты и припустил прочь, виляя между деревьями. Гуров опять поразился тому, как владеет громила своим огромным, с виду неуклюжим телом. Однако становиться наблюдателем чужих рекордов Гуров отнюдь не собирался. Упускать Виктора Ивановича было слишком опасно. Гуров бросился вслед за ним, на ходу поднимая пистолет. Он был готов стрелять на поражение.

Момент, когда из лесной тени метнулась какая-то новая тень, он уловил лишь краем глаза и слишком поздно. На него обрушилось что-то массивное и неудержимое – будто грузовик налетел. В голове у Гурова хрустнуло, в глазах потемнело, и он потерял сознание.

Комната, в которой заперли Гурова, ничем не была похожа на камеру – разве что железными решетками на окне, но зато и окно было большое, с широким подоконником, на котором стоял горшок с геранью. В земле, где росла многострадальная герань, торчал пожелтевший сигаретный окурок. Еще в комнате был старый шкаф для книг, запертый на висячий замок, и не менее старый письменный стол, все ящики которого были девственно пусты, а в самом нижнем валялась стреляная гильза от «макарова» – возможно, с тонким намеком.

Где он находится, Гуров не знал. Очнулся он уже в каком-то крытом грузовике – сразу подумал, не в том ли самом воображаемом, который смял его на подходе к санаторию? С обеих сторон он был стиснут крепкими плечами, а на запястьях у него сидели наручники. «Вот попали, – мелькнуло в голове у Гурова. – На ровном месте и мордой об асфальт! Полковник Гуров в наручниках – это сенсация».

Рассмотреть людей, сидевших рядом, он не мог – в машине было темно, а в разговоры никто из них вступать не хотел. Сам Гуров, несмотря на резкую головную боль, попытался завязать непринужденную беседу, но ему только грубо сказали: «Помолчите!», и на этом все закончилось.

Когда грузовик остановился и его вывели наружу, выяснилось, что на дворе уже вечер, а они находятся в городе. Здание, возле которого стояла машина, Гурову было незнакомо, но и рассмотреть его как следует возможности не было. Через какой-то боковой ход Гурова немедленно препроводили в дом и заперли в уже упомянутой комнате. Правда, наручники с него перед этим сняли.

Осмотревшись, Гуров узнал, что сняли с него не только наручники – из карманов исчезло абсолютно все содержимое. Положение было, мягко говоря, малоприятное, но Гурова несколько успокаивало то, что за последние полчаса он не видел ни одного белого пиджака и ни одной заячьей губы. Люди вокруг него были в штатском, но по некоторым повадкам можно было предположить, что это отнюдь не частные лица. Никто не предлагал Гурову исповедаться, никто не интересовался его самочувствием и планами на будущее, поэтому он решил не суетиться и дождаться утра.

Голова трещала немилосердно, но Гуров все же попробовал уснуть, расположившись на пустом письменном столе. В какой-то степени это ему удалось, и часов до пяти он продремал.