Алекс Норк: Больше света, полиция!

— Тогда почему тебе кажется странным, что кто-то из бывших не мог отомстить?

— Я же говорю — очень хитрый. С крупными людьми он не связывался, а в дело брал всякую мелюзгу, сявок. Где им, вонючкам, мстить.

— Ты говоришь, он начал сооружать этот тайник месяц назад?

— Около того. Или чуть больше.

— И что же тебе там досталось?

— Серьги, кольцо и пять тысяч долларов деньгами.

— Какие серьги? Какое кольцо?

— Хорошие.

— Что значит хорошие?

— Дорогие на вид. А так, не знаю. Это Крайтон любил ювелирные лавки брать, а не я. Он понимал.

— Ну хорошо, диктуй, куда ты их припрятал.

— Значит, записывайте, автоматическая камера хранения в аэропорту Канзас-Сити. Бокс сто тринадцать. Шифр: две пятерки, две четверки, единица, ноль. Там все лежит.

— Ладно, сейчас звякнем в тамошнее отделение.

— А со мной что будет?

— Пока посидишь. Только вот скажи, пожалуйста, почему ты полетел дальше на юг с пересадкой в Далласе? Мог ведь подождать полчаса и лететь прямым рейсом?

Опять что-то похожее на улыбку мелькнуло на его лице.

— Потому и не стал ждать, чтобы побыстрее смотаться из Канзас-Сити.

— Ну да, логично. Иди теперь, отдохни.

Они остались в кабинете вдвоем. Макс сразу взялся за телефонную трубку.

— Скажи им, чтобы как можно быстрее прислали по факсу подробное описание этих драгоценностей. А то курьерской службой мы получим их не раньше завтрашнего вечера.

Лейтенант откинулся на спинку кресла, но тут же снова вернулся в прежнее положение и, опустив локти на стол, забарабанил по нему пальцами.

Что-то складывалось… что-то складывалось… но не так, как он ожидал.

И пока помощник говорил по телефону с Канзас-Сити, лейтенант продолжал задумчиво отстукивать дробь.

— Как вы думаете, патрон, — Макс положил трубку и уселся напротив на место Роббинса, — врет он, что не убивал, или не врет?

— Черт его знает! Откуда у него, ты мне скажи, это дорогое итальянское оружие?

— Если драгоценности, что были в тайнике, действительно тянули на большую сумму, он мог не поскупиться.

— Правильно. Только в его рассказе была одна достоверная деталь.

— Какая?

— А та, что рискованно было осматривать тайник при живом Крайтоне. Ты бы стал смотреть на его месте?

Помощник сомнительно качнул головой.

— Ну вот, и ты бы не стал.

— Да что вы, патрон, меня все время ставите на место этой швали?! Они сперва делают, а потом уже думают. Там на роже это написано.

— Ничто так не обманывает, как человеческое лицо, Макс, поверь моему опыту. И рожи тоже бывают обманчивы. А если считать его кретином, то надо отказаться от нашей же собственной гипотезы — слишком тонкий получается для тупого парня сценарий убийства. Когда они обещали прислать нам факс с описанием драгоценностей?

— Сказали, что за час управятся.

— Хорошо. Уточни пока у соседей подробности по убийству этой пианистки Нордау. Тот ли это Генри Нордау? Они, наверно, уже выяснили. И узнай, что там было из дома похищено.

Кэти сделала в три часа своему пациенту обычный укол. Тот, другой, будет позже, через четыре часа.

Он насвистывал, когда она вошла. Красивую и задумчивую мелодию. Она спросила — что? Он ответил — русского композитора прошлого века. Одного из самых великих. И он снова насвистел ей музыку, маленький кусочек из симфонии. Тонкие переливающиеся звуки показались ей немного чужими, но очень светлыми. Как будто они пришли не со стороны, а из верхнего мира, где тоже знают, что есть боль и печаль, но их не боятся.

«Моя мама это очень любила, — сказал он. — А вы любите музыку, Кэти?» — «Наверное, нет, — честно созналась она. — Рок мне кажется глупым, а классической музыки я немного побаиваюсь».

Ему, почему-то, понравились ее слова. «Моя мама была крупным музыкантом, но всегда говорила, что классической музыкой нельзя ушибать. И если слушатель ее не понимает, еще не известно, кто из двух сторон прав».

Очень странно. Он совсем не боится смерти. Такие спокойные, умные и почти веселые глаза… А сама она ее боится?

Кэти вдруг вспомнила далекий маленький эпизод ее детства.

Наверно тогда ей было года четыре… да, не больше. Она уже лежала в своей кроватке, а родители, собираясь в гости, пришли попрощаться, препоручив ее старшей сестре. Почему она тогда спросила о смерти? Она не помнит. Видимо, просто еще не успела раньше спросить об этом, за тот короткий срок, что жила на земле. «Все люди умирают?». — «Все», — ответил отец. У него были свои понятия о честном воспитании детей. Железобетонные, как с возрастом стала понимать Кэти. «И вы с мамой когда-нибудь умрете?» — «Да, когда-нибудь и мы». — «Нет!», — не впуская эти слова в свою душу сказала Кэти. Она встала на ноги и вцепилась руками в деревянную решетку кроватки. — «Нет!», — и топнула ногой, чего никогда не имела права делать. «Пожалуйста, ложись и не капризничай! — сказали ей. — Немедленно ложись!». Тогда произошло что-то страшное. Кэти упала на кровать и стала кричать. Не плакать, хотя слезы тоже лились, а кричать. Так громко, как только она могла. И в этом крике не было слов. Один орущий протест против того, что принять невозможно.