Юрий Ребров - Все золото Колымы

— Нет, что вы, все законно. А народных артистов держать в тюрьмах — себе дороже. Народ нас не поймет. Хотелось бы услышать ваше мнение о Николае Федоровиче. Что это был за человек?

— Мало знал. Не имею права делать выводы и давать характеристики. Встречался раз пять на выставках, трижды был приглашен в гости. Вот и все знакомство. Приятный был мужик во всех отношениях. Все «экспозиции» своего музея показал, даже «запасники».

— Марки приобрести он предложил?

— Нет, что вы! Я как увидел эту серию... Я же ее лет восемь разыскивал. Спрятал поглубже хитрость и эдак невинно спрашиваю: «А у вас, дорогой Николай Федорович, случайно в дублях этой серии не имеется?» А он мне: «Случайно имеется. И даже в трех экземплярах...»

Агаев разгорячился свежим и таким замечательным воспоминанием и стал похож на одного из охотников на знаменитой картине художника Перова. Разве что не стал показывать размер серии, да и как можно показать размер такой ничтожно маленькой, занимающей всего одну «строчку» на странице альбома.

— А знаете, мне пришла в голову одна крамольная мысль: пожалуй, был покойный человеком весьма честолюбивым. Понимаю, о мертвых — только хорошо, но вас же дифирамбы не интересуют. Сказал он мне насчет трех экземпляров и даже в голосе у него звучало фанфарами из «Аиды» превосходство надо мной, простым смертным...

— Так уж и простым смертным!

— А вы знакомы с собачниками? Нет? То-то! Так вот, у них, я наблюдал, процветает полнейший демократизм. Какой-нибудь академик, чуть не обнявшись с грузчиком, на чем свет сто и т честит несправедливое судейство. Его псу, видите ли, полагалась большая золотая медаль, а ее дали какому-то задрипанному терьеру. У филателистов нечто похожее наблюдается. Разве что в меньшей степени, что ни говори, марки — это не живое существо. Все мы живем одними страстями, и в этом мы все рядовые. Я, к примеру, лет двадцать дружу с Николаем Егоровичем Полуектовым, продавцом в магазине наглядных учебных пособий. Скромный статус, но какая душа! Ему восьмой десяток, а начнет о новой марочке говорить — лет на тридцать моложе. И какая память! Его в наших кругах «филателистической энциклопедией» зовут. По-моему, ему всю жизнь лишь одно мешало — собственная скромность. Слишком хорошо он думал обо всех, кто его окружал, и слишком самоуничижительно — о себе самом. Поэтому выше продавца не пошел. Побольше бы нам таких людей!

Николай Егорович Полуектов и впрямь поражал феноменальной памятью, не задумываясь, называл каталожные номера редких серий, рассказывал о разновидностях, и все это так, будто испытывая неудобство передо мной: мол, вам, конечно, все это и без меня известно, но куда денешься — старческая болтливость. И потом, так приятно говорить с интересующимся человеком. Цифры, имена, годы, названия каталогов лились из него нескончаемым ручейком. Даже сухая строчка ценника звучала в его исполнении сладким мадригалом: вот ведь как получается — не ценили марочку, а прошло время, и бывшие красавицы, лелеемые недалекими аристократами, остались далеко внизу. Настоящей воды бриллиант от искусственной подделки истинный ценитель всегда отличит...

Я уже проклинал себя последними словами, что дал Николаю Егоровичу низвергнуть на меня эту Ниагару информации. И надо же мне, дураку, задавать вопрос, так сказать, на вольную тему — поговорить вообще о филателии. Необходимо было что-то сделать, но придумать выход из сложного положения я не успел.

— Вы, наверное, со мной согласитесь, что в страсти может быть фанатизм, азарт, если желаете, но расчета в страсти, в любви быть не должно. Иначе получается фальшивка, один клятвенные заверения в любви, а самой-то любви, извините, тю-тю. Взять филателистов. По неполным подсчетам только в Союзе нас больше десяти миллионов. А сколько подлинных, без изъяна? Много, очень много — я с вами согласен. Но знаем мы и других, кои не что иное, как элементарная копилка! Есть среди них бо-ольшие фигуры. Николай Федорович Ильин — слыхали про такого? А кто про него не слыхал, царство ему небесное... Мы с ним в один год филателией заразились. Только для него с самого изначала главным был азарт и расчет — найти такую марочку, чтобы ни у кого не было. У всех по одному экземпляру, а у меня листок на тридцать шесть штучек! Война началась, он по инвалидности в тылу остался. С детства ему полиомиелит ноги покалечил — так что грех судить. Но только на войне наживаться — не меньший грех...