Ю Несбё - Пентаграмма

Харри выпрямился. Кашель больше не мучил, но глаза слезились.

— То есть выглядеть будет как самоубийство?

— Свидетели в изоляторе подтвердят, что, увы, при определении в камеру прямую кишку не проверили. Не волнуйся, все договорено.

Харри глубоко вдохнул. От паров бензина подташнивало. Вдалеке жалобно завыла сирена.

— Ты ведь хотел его застрелить?

Волер не ответил. Харри увидел, как к главному входу в изолятор подъехала полицейская машина.

— Ты даже не собирался его арестовывать, а два пистолета с собой взял, чтобы один потом, уже когда пристрелишь, вложить ему в руку, чтобы выглядело так, будто он тебе им угрожал. Ты специально усадил мать и Беату на кухне, а кричал затем, чтобы они смогли подтвердить, что ты стрелял при самообороне. Беата вышла в коридор слишком рано и сорвала твой план.

Волер тяжело вздохнул:

— Нам приходится убирать. Так ты убрал того убийцу из Сиднея. Закон не работает, его писали для другого времени — более невинного. Прежде чем его изменят, нам нельзя позволить преступникам захватить город. Ты-то ведь это понимаешь: видишь эту грязь каждый день.

Харри посмотрел, как дотлевает его сигарета, и кивнул:

— Мне просто нужна была полная картина.

— Хорошо, Харри. Слушай. Свен Сивертсен будет сидеть в камере предварительного заключения номер девять целые сутки, то есть до утра понедельника. Потом его переведут в хорошо охраняемую камеру в Уллерсму, где нам его не достать. Ключ к камере ты найдешь в служебке, в столе слева от двери. У тебя есть завтрашняя полночь, Харри. Потом я позвоню в изолятор, чтобы убедиться, что велокурьер-маньяк понес заслуженное наказание. Ясно?

Харри снова кивнул.

Волер улыбнулся:

— Знаешь что, Харри? Хоть я и рад, что мы, наконец, в одной команде, все-таки в глубине души мне грустно. А знаешь почему?

Харри пожал плечами:

— Потому что ты думал, что не все на свете продается за деньги?

Волер рассмеялся:

— Холодно, Харри! Потому что мне кажется, что я потерял хорошего врага. Мы похожи. Ты ведь понимаешь, о чем я?

— «Разве не радость — ненавидеть?»

— Что?

— Микаэль Крун. «Рага Рокерз».

— У тебя двадцать четыре часа, Харри. Удачи.

Ракель стояла в спальне и изучала свое отражение в зеркале. Через открытое окно она услышала, как подъехала машина и гравий на дорожке захрустел под знакомыми шагами. На туалетном столике перед зеркалом стояла фотография отца. Ракель всегда удивлялась, каким молодым и наивным он на ней выглядел.

Как обычно, она закрепила волосы заколкой. Или стоит сделать другую прическу? Сегодня она надела мамино платье из красного муслина. Не слишком ли нарядно оно выглядит? В детстве отец часто рассказывал, что в первый раз увидел маму именно в этом платье, и Ракель никогда не надоедала эта чудесная, милая сказка. Правда, для нее платье пришлось ушить.

Она ослабила заколку и мотнула головой — волосы рассыпались по плечам. Зазвонил дверной колокольчик, и Ракель услышала, как Олег побежал открывать. Потом — его полный энтузиазма голос и тихий смех Харри. Она в последний раз взглянула в зеркало. Почувствовала, что сердце забилось быстрее, и вышла из комнаты.

— Мама! Харри при…

Радостный крик Олега осекся, едва она показалась на лестнице. Первая ступенька далась с трудом: высокие каблуки вдруг показались такими шаткими и ненадежными, но потом Ракель нашла точку равновесия и подняла взгляд. Олег стоял у подножия лестницы и открыв рот смотрел на нее. Рядом был Харри. Его глаза сияли, и ей показалось, что она ощущает тепло его взгляда на щеках. В руке он держал букет роз.

— Ты такая красивая, мама! — выдохнул Олег.

Ракель закрыла глаза. Оба боковых стекла были опущены, и ветер гладил ее волосы и кожу. Харри осторожно вел «эскорт» по зигзагообразной дороге вниз по Холменколлвейен. В машине слегка пахло моющим средством. Ракель опустила солнцезащитный козырек, чтобы проверить помаду на губах, и увидела, что даже зеркало на обратной стороне козырька было идеально вычищено.

Она улыбнулась, вспомнив их первую встречу. В тот раз Харри предложил подбросить ее до работы, и ей пришлось толкать с ним машину.

Даже не верится, что это — та же самая разнесчастная колымага.

Она искоса посмотрела на него.

И та же самая горбинка на носу. И те же мягкие, почти женские губы, которые так выделялись на мужественном лице. Его внешность вряд ли можно было назвать красивой в классическом понимании этого слова, но она была — как это сказать? — выразительной. И его глаза… Даже не глаза. Взгляд.