Наталья Никитина - Полтора килограмма

Она крикнула собакам:

– Гулять!

И они, лязгнув когтями по полу, бросились к двери.

Она ушла, а я остался наедине со своими мыслями.

Привязанность к Милене, крадучись, входила в мою жизнь. Возвращаясь домой, я бросал ключи от

мотоцикла на тумбочку в прихожей и сразу спрашивал у Кэрол: «Милена дома?» Если ответ был

положительный, то поднимался к ней, спеша обсудить мысли или идеи, пришедшие в голову по дороге

домой.

Кэрол улетела в очередную командировку, на этот раз в Германию, собирать материал для фильма об

Альберте Геринге.

После ужина мы с Миленой решили прогуляться с собаками. Скинув обувь, брели вдоль воды, утопая

ногами в зыбком песке. Лучи заходящего солнца высветляли морщинки в уголках ее глаз.

– Я всегда мечтала жить на берегу моря. В Польше, в своей квартире, придумала на стене мазайку из

темно– и светло-синего стекла. Получилась иллюзия волн. А еще всегда переделывала двери в тех домах, в

которых жила. Мне нравятся высокие дверные проемы: они дарят ощущение торжественности и величия, и

уже не важно, что мебель в комнате старая и просится в утиль, главное – двери высокие.

Стоял теплый июльский вечер. Океан, словно бок гигантской рыбы, блестел золотистыми чешуйками

волн. Бронза заката припудривала деревья пурпуром. Пенная кромка океана, окрашенная в алый цвет,

заигрывала с мелкими камушками, перекатывая их из стороны в сторону. Солнце, меняя цвет с платинового

до медно-красного, словно тяжелело и оседало в океан.

Милена забралась на камень, как на бельведер, я сел рядом на песок. Мы наблюдали, как волна

закручивается в бурун, говорили о прочитанных когда-то книгах. Оказалось, что она, как и я, была хорошо

знакома с творчеством Рабле, Сервантеса, Мольера, Вальтера Скотта, Гюго, Ламартина и Мюссе, любила и

знала поэзию. Я встретил родственную душу, и от этого стало в груди тепло и уютно, словно я после долгих

скитаний вернулся домой.

Стемнело. Океан качал на волнах брошенное в воду серебро луны. Возвращаться в дом совсем не

хотелось. Я раздобыл сухих веток, и мы разожгли небольшой костер. Собаки лежали возле наших ног.

Вдоль берега виллы побогаче окрасились в желтые тона из-за включенных натриевых ламп,

спрятанных среди подстриженного кустарника. Дома поскромнее светились прямоугольниками окон. На

воде мигали буи и красные бортовые огоньки редких суденышек. Организм впал в состояние анабиоза: не

хотелось ни двигаться, ни даже разговаривать. Мы молчали, глядя на огонь.

– У меня есть два старших брата. В детстве мы часто жгли костры, – тихо заговорила Милена. —

Жили в небольшом селе на берегу речки. Летом она мелела и на берегу оставалось много глины —

отличного материала для занятий лепкой. Именно там у меня и открылся талант скульптора. К вечеру вдоль

реки можно было наблюдать целую армию солдат, вылепленных братьями, и вереницу дворцов и принцесс

– результат наших с сестрой усилий. Мы их сушили на солнце, а потом играли, пока фигура не разобьется. У

133

меня тогда была старшая сестра, но она пропала. В семнадцать лет убежала с возлюбленным из дома, и с

тех пор ни о ней, ни о нем нет никаких известий.

Мамы не стало пять лет назад. Она до последнего вздоха ждала, что Мадлен вернется. Мама

заболела прошлой весной. Лихорадка, подобно саранче, поедала ее силы. Мы с Каролиной сделали всё, что

от нас зависело.

Она немного помолчала и, усмехнувшись, продолжила:

– А еще у нас был коммунистический диван. Дед говорил, что у Ленина в Кремле был такой же —

кожаный черный. Дед им очень гордился! – и ее глаза затуманила нежность. – Я была последним

ребенком в семье. Так бывает, что любовь уже отдана старшим детям, а последний появляется в тот момент,

когда матери уже за сорок и она порядком устала от трех старших непослушных отпрысков. Безучастная

жизнь калечит ребенка, ведь он не ощущает на себе живой реакции, не видит своего отражения в глазах

близких. И вообще, у нас в семье чувствами не разбрасывались, они были тщательно прибраны.

Я забыл, что теперь мое имя – Алекс. В эту минуту в полной прострации у костра сидел Харт. Слушал

ее голос, потрескивание не желающих мириться со своей участью веток в костре, и хотелось, чтобы этот

вечер не закончился никогда. Винчи, не отводя блестящих в отблесках пламени глаз, смотрел на Милену.

Словно всё понимал и грустил вместе с ней. Женщина потрепала его по загривку: