Ульяна Соболева - Пусть простить меня невозможно + бонус

– Ну, давай. Пошел я.

Обнял, хлопнул по спине. А я удержал за плечо. Спросить хочу и не могу. Он сам понял. Наверное, взгляд у меня был, как у бродячей собаки, которая сама ушла из дома и теперь растерянно скулила в клетке питомника. Злая и дикая, ощетинившаяся, голодная с мечтой вернуться домой…только цепь на ней железная, и не знает, примут ли ее обратно когда-нибудь, даже если сорвется с цепи этой и домой прибежит.

– Ждет она тебя. Каждый день ждет. Давай, возвращайся – у тебя сын родился, Руслан. Тяжело ей троих одной. Мы помогаем, конечно, но им всем отец нужен. Сильная она у тебя…верная.

Я судорожно сглотнул и сильнее пальцами его плечо сдавил.

– Сын?

– Да – Сын. Глупостей за это время не наделай. Сиди, как в карантине, и не дергайся. Скоро гость здесь появится. В руках себя держи.

Он ушел, а я еще долго смотрел в пустоту. Что-то внутри перевернулось, глаза закрыл, хмурясь, стискивая челюсти. И я сломался. Вот в этот самый момент. Не могу больше! Да, я слабак! Я просто тряпка, но я уже без нее загибаюсь. Голос слышать хочу, письма пожирать, вернуться к ней. Любить хочу. Смеяться. Человеком хочу быть. Плохо мне, бл**ь. Так плохо, что самому стыдно признаться.

Смысл снова появился. Через какие-то секунды заорал, и в камеру ворвалась охрана, а я ору и улыбаюсь, как идиот. Меня заткнуть пытаются, а мне по фиг. Меня прет от счастья. В итоге в карцер затолкали, а я и там улыбался, как псих невменяемый. И нежность щемила. До боли, до полной потери контроля.

«Ждет она тебя».

Можно сказать «любит», «скучает», «тоскует», но все это ничто в сравнении с «ждет». В этом слове намного больше. Оно настолько глубокое, емкое, что и добавить нечего. И я сам начал ждать. Надежда появилась. Слабая и хрупкая. Невесомая и прозрачная. Надежда, что все может быть хорошо у нас.

Меня ненависть отпустила, злость ушла.

А потом Лешаков появился. Гость тот самый. Есть в жизни справедливость. Суку к нам перевели. Вот и свиделись. Обрюзгший, зашуганный и жалкий. Меня увидел чуть штаны со страху не испачкал. И не зря – приговор у меня в глазах прочел.

Мне не пришлось его… Он сам. Вены порезал заточкой. И суток не пробыл здесь. Страх оказался страшнее смерти. Или совесть замучила, а, может, сломался окончательно. Таких, как он, падение крошит на осколки. Слишком много власти, а потом слишком низко пал. Из князей в самую грязь, когда каждая шестерка харкнет в тебя или пнет носком сапога. Когда парашу чистить заставляют и в ногах у простых мужиков ползать. И ломают. Каждый день беспрерывно ломают. Из человека в животное. Оно ведь внутри живет. У каждого разное. У кого-то хищник благородный, а в ком-то шакал трусливый. Только в Лешакове насекомое спряталось, мерзкое, отвратительное, которое и раздавить противно. От хруста стошнить может. Но я бы суку давил. Я бы его душил и рвал зубами. Только не дали мне. Может, оно и правильно. Не вышел бы я тогда оттуда. Сел бы за паскуду еще на пятнадцать.

Его труп вынесли с камеры под улюлюканье зэков, а я жалел, что не сам его.

А потом понял, что его за меня. Заказ с воли пришел – убрать. От кого? Никто и не знал. А если знали, то молчали. Да, я и сам мог догадаться.

Ее письмо получил через месяц и впервые открыл. Руки дрожали, как у наркомана, и ломало зверски. Первое слово увидел и глаза закрыл. Больно читать.

Я его затер до дыр. Затрепал. Перечитывал и перечитывал. Как ненормальный.

На ладошки обведенные смотрел, свою руку прикладывал. Сравнивал. Прятал его под матрац и снова доставал. Она писала так, будто не прошло почти два года. Будто я на каждое письмо отвечал. Будто только вчера расстались. Ни одного упрека. В каждой строчке любовь. Абсолютная. Как непреложная истина.

Простила или нет, не знаю. Прощение – это нечто очень неуловимое. Иногда легко сказать «я прощаю», да проще и не бывает. А вот простить на самом деле невероятно трудно. Осадок внутри остается. Вязкий, тягучий. Или как пятно после химического вещества. Смоешь, а оно все равно там. Потому что въелось. Даже если сверху закрасить – со временем проявится. Вот какое оно, прощение. И я хотел знать, сколько пятен оставил у нее в душе. Смоются ли они когда-нибудь окончательно или будут отравлять ее вечно, даже если примет обратно? Только в письме этого не видно. В глаза смотреть надо. Там все прячется: и боль, и прощение, и приятие. Там и есть окончательный приговор. Не уйду я теперь. Пусть сама прогоняет.

И я ей ответил. Написал

«Если все еще ждешь… жди, пожалуйста. Я скоро. Сил нет – домой хочу. К тебе, Оксана. Ты только жди».