Анатолий Пушкарёв - Статуя как процесс

– Ну, наконец-то, ты прозрела! Что бы мы без Фёдора Львовича делали? А сколько я тебе говорил об этом же. Как я рад это слышать! На турбазу?

– …И…, кажется, я беременна, милый, – улыбаясь сочными губами, симпатяга посмотрела на Вадима своими ясными глазами.

– Как это…, – растерялся студент, – …От кого? То есть, я хотел сказать, когда это…?

– Ах, вы, мужчины, шалуны этакие! – Жанна ещё раз потрепала голову пылкого студента, – Забыл, как мы по весне три дня кувыркались на турбазе?

– Как можно, я этого никогда не забуду, – радостно воскликнул Вадик, – Я после этого четыре стиха написал.

– Наконец-то, и ко мне пришла настоящая любовь, – чистые немигающие глаза Жанны затуманились. Студент снова взял её ладонь в свою руку, другой обнял девушку, смотря на неё, словно заворожённый.

– Жить будем пока у меня, – поёрзав плечами, уже деловито продолжила Жанна, – Накопим денег, продадим мою двушку, купим трёхкомнатную. Тебе надо устроиться на работу, ведь у нас будет ребёнок.

– Я для тебя всё сделаю, любимая! – решительно сказал Вадик.

В загородном доме Фёдора Львовича за всегдашним столом с фруктами и вином снова собралась художественная богема города. Хозяин дома, как обычно, ходил по веранде в цветастом халате, с пустой трубкой в руке и вещал о вечных ценностях вечного искусства. Его наставления в области творчества слушали расположившиеся в креслах Фелиний Германович и Родион Эргонович.

– Памятник, статуя, монумент, Родион, очень хороши для изображения человека, – говорил писатель, – Особенно выдающегося, великого. Ну, писателя там какого-нибудь, или… Века стоять будет. А вот летящую птицу показать, тут уж извини… Проволоку надо приделать, или крыло прикрепить к чему-нибудь… Я видел… А, это, согласись, уже не то.

Когда писатель сделал паузу в своём повествовании, скульптор Родион Эргонович, хитро прищурившись, спросил:

– Ну как, Львович, роман твой, движется? Обычно ты свои полотна как пироги печёшь. А тут уже столько времени прошло, а шедевра всё нет. Мы, я, вся общественность с нетерпением ждём вашего романа. Когда же?

Фёдор Львович поморщился:

– Да, вы же знаете, – вынужден был напомнить горькую правду Фёдор Львович, – есть у меня один неслух-герой, Егор. Вы его видели в заведении Вениамина. Уже давно должен жениться и уйти из сюжета. Нет, зараза, упёрся, быть человеком претендует. Всё никак не могу его завершить, описать, прикончить.

Дело вот в чём: я вложил в этого Егора, моего героя, частицу самого себя. Это был полёт моей души, и писался он легко и вдохновенно. Но видимо я переборщил со своим откровением: он, тварь моя, отделился, отпочковался и от текста, и от меня, заимел свою волю и свою свободу и, моя вина, даже своё тело. Да, да. Ходит по улице как ни в чём не бывало, жениться надумал, прохиндей. Вышел, так сказать, из-под моей художественной воли, стал абсолютно неуправляемым. Немыслимое безобразие! Убегает, ускользает от текста и замысла, словно живой!

У меня похожее было в романе «Шесток сверчка»…

Писатель на секунду задумался, что-то вспомнил, засмеялся и стал отмахиваться руками.

– Там один граф должен был покрасоваться, изменить жене, а потом уйти в монастырь, – сквозь смех говорил писатель, – Не захотел изменять, подлец! Дак я из него лоточника сделал и укоротил до эпизода. После этого изменил своей жене, как миленький.

А этот Егор мне иногда кажется натуральным человеком, хе-хе. Своевольный, самостоятельный: не образ, а просто безобразие какое-то! Придётся вообще убрать его из романа, ломает весь замысел и всю поэтику. Хотя, надо признать, не без характера. Феля, а может, ты заберёшь его в свою картину? Он имеет лицо, художественно обработанный уже…

– Нет, – категорично отказался режиссёр, – Во-первых, не хочу брать в картину какого-то полупризрака-получеловека. А вдруг он заявится на съёмочную площадку в своём теле, так сказать? А во-вторых, слишком уж он вредный, необузданный, ещё сам захочет стать режиссёром. Знаю его историю, и в больнице наблюдал. Живые и свободные всегда послушнеее, дисциплинированнее таких вот… полуживых.

Наверное, сам виноват, Львович. Зачем дал ему такую свободу? Разгулял написанного паршивца в человека, а теперь не знаешь, что с ним делать. Плохо ты его в своей воле держишь.

– Фелиний, а ты как с такими справляешься? – спросил Фёдор Львович.

– Если вдруг на съёмочной площадке какой-то образ начинает, так сказать, саморазвиваться, – ответил режиссёр, – и актёр не в силах с этим справится, несёт отсебятину на удивление всем и самому себе, то в этом случае имеется одно верное средство.