Лина Манило - Ты – моё проклятие

Щёлкает замок, отрезая меня от всего мира, а я оседаю в кресло, пытаясь понять, что со всем этим делать.

Клим.

Закрываю дверь на замок, а пальцы деревянные, непослушные. Упираюсь лбом в прохладный косяк, тяжело дышу и всё-таки не выдерживаю: бью кулаком по стене, разбивая костяшки в кровь. Боли нет – я однажды разучился её чувствовать, потому бью и бью, пока мне на голову не начинает осыпаться штукатурка.

Становится ли проще? Хера с два.

На внутренней стороне закрытых век вижу запечатлевший во мне страх в зелёных глазах…

Его будто бы выжгли на подкорке. Бабочка боится… я же этого хотел? Этого добивался? К этому стремился?

Я хотел избавиться от наваждения по имени Маша, мечтал вырвать её из сердца – предательницу, истинную дочь своего отца. И я вырву, чего бы мне это ни стоило.

Блядь, не так ведь всё должно было случиться между нами. Мы должны были уехать из этого проклятого городишки, жить счастливо, нарожать чёртову уйму сопливых детишек и наряжать раз в год ёлку всей семьёй. Должны были ездить по субботам в грёбаный супермаркет, спорить о всякой ерунде, ругаться, мириться, трахаться до умопомрачения и держать друг друга за руку. Всегда. До последнего долбаного вдоха. И сдохнуть должны были в один день, потому что иначе не знали, как жить, если нет нас.

Об этом мы мечтали, так должна была сложиться судьба. Но, сука, не сложилась.

Элитная штукатурка осыпается белёсыми хлопьями, я перевожу дыхание и бросаю быстрый взгляд на запертую дверь. Там моя Бабочка…

Такая хрупкая, почти невесомая. Стоило мне чуть сильнее сжать руки, и от неё не осталось бы и мокрого места. И я почти сделал это, почти… но вовремя остановился – лить её кровь не входит в мои планы.

Я ненавижу её за предательство, я ненавижу себя за слабость. Столько грёбаных беспросветных лет, а память о ней выжигает мою душу дотла каждый божий день.

В кармане вибрирует телефон, и я спускаюсь вниз. Подальше от этой комнаты, подальше от Бабочки. Потом решу, что со всем этим делать, потом найду выход, а пока наступило время поговорить.

– Клим? – раздаётся на том конце провода ледяной голос Нечаева, а я усмехаюсь и нажимаю кнопку записи разговора.

Пусть я и безумец, пусть порой сам себя пугаю, но мозги мои пока ещё варят.

– Нечаев, что нужно?

Тот недолго молчит, что-то там обдумывая своей тупой башкой, а я вхожу в пустой кабинет. Зажимаю ухом трубку и раскручиваю крышку бутылки.

Напьюсь, ей Богу, напьюсь. Если алкоголь вообще сможет взять меня сегодня.

– Маша у тебя? – наконец-то формирует чахлую мысль, а я глотаю горький алкоголь, растягиваю паузу. – Клим! Не молчи! Она у тебя?

– Да. Волнуешься о своём цветочке?

– Ты… если один волос упадёт с её головы! – ярится, забавляя меня запоздалым беспокойством о судьбе дочери. – Клянусь, я закончу начатое тогда, я урою тебя, гнида.

Как страшно, уссаться можно.

– Ты продал свою собственную дочь, – напоминаю, рассматривая комнату через хрусталь тяжёлого стакана. – Променял на свой бизнес. И после этого ты звонишь мне и угрожаешь?

Честно, мне даже интересно, что творится в голове этого недоноска.

– У нас был уговор, – выплёвывает сгустки истерики. – Ты поставил меня в невыносимые условия. Ты вынудил меня!

Какая драма, а я прямо опереточный злодей. Если верить Нечаеву.

– Я дал тебе время. Целую ночь, Нечаев. Помнишь? За ночь ты мог сделать, что угодно: найти деньги, увезти подальше Маш. Мог спрятать её, прислать ко мне киллера, взорвать мою машину… – перечисляю всякие варианты, хотя это и не в моих интересах. – Пустить себе пулю в лоб, в конце концов. Но ты выбрал то, что выбрал. Ты спас свой бизнес. И продал свою дочь.

– Подонок.

– Мы это уже обсуждали, – допиваю виски и наливаю себе ещё порцию.

Гулять так гулять.

– В каком месте ты хранишь свою совесть? Теперь метаться поздно: Маша останется у меня. Разговор окончен.

Кладу трубку, бросаю телефон на стол и, перевернув полупустую бутылку вверх дном, заливаю разбитую до крови руку.

Клим.

– Клим, кончай бухать, – просит Арсений, а я допиваю очередную порцию виски и, хорошенько размахнувшись, бросаю стакан в стену.

Стекло разлетается мелким крошевом, с противным звоном опадает на пол, усыпая его радужными осколками. А я откидываюсь не спинку кресла и пялюсь в одну точку над плечом Арсения. Он убирает медленно от головы руки и косится на меня так, словно увидел своими глазами, как я откусываю голову девственнице.