Светлана Семионичева - Любовники моей матери

Поэтому, когда с маминым уходом утихли шумные компании, прекратился легкомысленный флирт и все великовозрастные поклонники, которых я привыкла считать своими, плавно отошли от нашего дома, мне стало вдвойне холоднее. Отец этой ниши заполнить не мог: будучи по природе своей человеком замкнутым, без мамы он окончательно отгородился от внешних раздражителей.

Конечно, скоро у меня самой начались походы в кино, свидания, ночные звонки, но это все казалось мне несерьезным и очень хотелось возродить тот необъяснимый лоск, который одна мама умела привнести во взаимоотношения с людьми.

Мой папа всегда был немногословен. Когда была жива мама, все еще как-то с ее слов разбирались в отцовских ощущениях, поскольку она знала его, что называется, «как облупленного». Все знакомые прошли через удивление, когда по одному нахмуриванию брови или выпячиванию нижней губы мама соглашалась или отказывалась в ответ на какие-то предложения от имени папы и никогда не ошибалась. Сколько раз я наблюдала такую картину. Едем в машине, папа молчит. Все вроде бы нормально, но так может показаться только постороннему человеку.

– Ты чем-то расстроен, дорогой? – мама начинает подбираться издалека, – что-то случилось? Что тебе не понравилось, солнышко?

Папа делает вид, что все в порядке, но я уже знаю, что стоит им минут десять посидеть на кухне вдвоем, как папа разродится гневной тирадой, чаще всего сопровождаемой заливистым маминым смехом, чем и исчерпывался обычно весь инцидент. Мама умела руками разводить все папины сомнения и переживания, после чего он ходил сконфуженный, но довольный и к нему можно было подходить с любой просьбой. Хотя, естественно, все основные решения в семье принимала мама. К папе я чаще всего подходила за деньгами, зная, что он не пустится в расспросы, куда и зачем ушли предыдущие финансовые вливания.

К чему я все это говорю? В терзающем меня вопросе самоопределения папа, со свойственным ему неумением выражать свои чувства, и бабушка, всегда некоторым образом оторванная от реальности, все видевшая в искаженном эзотерическом смысле, вряд ли могли мне помочь. Папа как-то рассказывал, что при жизни бабушка с мамой не очень ладили, часто спорили и не могли ужиться вместе. После смерти бабушка маму явно канонизировала в своем обширном пантеоне и не позволяла слова резкого о ней сказать. Но мне не нужна была мать святая, я как раз дорого бы отдала, чтобы узнать её со всех сторон, целиком и полностью, как сказала бы бабушка.

Я заметила, что у женщин, неважно, подруг или сестер, был разного размера зуб на мою мать, что только укрепило мое желание докопаться до истины. «… Марине на самом деле повезло с Борисом, не каждый мужчина выдержит тот бордель, который существовал у вас дома: толпа народу, вечно кто-то приезжает, живет, телефон разрывается, а сколько мужиков вокруг нее крутилось. Борис на все смотрел сквозь пальцы, он ей верил, ха-ха!» Так говорила, поджав губы, мамина какая-то там сестра, которую мой отец, кстати сказать, никогда не любил.

Он вообще мало кого любил, можно даже сказать, никого не любил, кроме моей матери и меня. Он всегда хотел, чтобы родилась девочка, никогда мальчик, чтобы не было соперника, и каждый раз, когда мы с мамой выходили вечером его встречать после работы или давали ему по кусочку чего-нибудь вкусного или просто мурлыкали, прижавшись носом к его плечу, он повторял, как он был прав в своем желании иметь дочку.

Мамины подруги говорили разное. Тетя Наташа, старая дева, как насмешливо характеризовал ее папа, убеждала всех, что моя мама была гениальным человеком, а мы висели на ней обузой и помешали ее таланту раскрыться до конца. Тетя Катя, высокого роста, с длинными волосами и голубыми глазами объясняла, что моя мама всегда хотела всего и сразу, а это очень сложный путь, редко приносящий удовлетворение. Тетя Света, дорого одетая, с макияжем, имитирующим отсутствие макияжа, и прочими атрибутами бизнес-леди сетовала, что с мамиными данными можно было сделать такую карьеру, вместо того, чтобы двигать эту чертову никому не нужную науку, сплошь усыпанную мужиками-шовинистами. Только тетя Юля, улыбаясь, говорила: мы с твоей матерью оказались самыми умными – и погуляли и семью завели и детей родили, не то, что некоторые, кивала она в сторону бывших однокашниц, оставшихся одинокими.

Из людей, способных пролить свет на таинственную фигуру моей матери, оставался только дед, мамин отец, но он жил очень далеко, в деревне, и в его восприятии жизни все было более чем просто. Марина – его единственная, а потому любимая дочь – прекрасный человек, настоящая красавица, и, что удивительно, умница (здесь с многозначительным видом поднимался кверху указательный палец левой руки, правый был поврежден в связи с производственной травмой). Дальше – еще проще и однозначней: идеальная жена, ласковая мать, талантливый ученый, видный общественный деятель и т.п. К этим, не допускающим фантазий формулировкам, мне всегда хотелось добавить, характер нордический, беспощадна к врагам рейха, потому что фраза про то или иное отсутствие порочащих связей к маме явно не подходила.