Тагир Галеев - Атлантический Штамм

Остальное, что происходило на вечере, меня абсолютно перестало волновать. Как в некоем тумане, я продолжал что-то говорить кому-то, пил, кому-то улыбался. Для меня в тот вечер окончательно перестали существовать такие понятия как дружба, доверие. Дюбуа нанес мне самый страшный удар, какой может нанести враг: он разбил мои юношеские грезы вдребезги. Второй раз уже!

Первый – это в пещере с девушками из журнала.

Обратно домой я шел, пошатываясь от выпитого и от осознанного. Меня обгоняли байкеры, кто-то пускал ввысь салюты, остров был празднично освещен фонариками, люди готовились отмечать Рождество. Я один ничего не хотел отмечать.

Дюбуа далее сообщил мне что та их затея не удалась по двум причинам. Во-первых, он реально пропустил от меня удар в ногу. Во-вторых, нашествие жандармов. Ни он, ни Франциск не ожидали что туристы из отеля, находящегося в нескольких милях, окажутся такими нежными и звук рычащих байков заставит их вызвать силы правопорядка. Но потом он, видите ли, решил извлечь выгоду даже из своего поражения. Как последнюю шлюху он решил меня купить с потрохами и в будущем, конечно сделать своим лакеем. Ведь было понятно куда он метил: через лет пять-семь самому возглавить департамент Луары и уже тогда, на правах босса, снова начать помыкать мною, унижая и показывая всем, кто тут главный. Ведь для него именно это было приоритетом по жизни: быть только первым во всем. И тут он меня унизил снова, фактически запретив поступать в Нантский университет.

Придя домой, я не застал отца. Он вместе с артелью отмечал сочельник и скорее всего должен был явиться под утро и явно далеко не трезвым.

Мария сидела на кухне и готовилась к завтрашнему событию: пекла мясо в духовке, рубила овощи, в общем, занималась тем, чем обычно занимаются добропорядочные жены рыбаков. Увидев меня, подбежала, вытирая руки фартуком, жарко поцеловала в губы, обдавая терпким запахом легких духов и горячего своего тела. От нее всегда чудно пахло, запах этот, как правило всегда сводил меня с ума.

Я был зол, и она это увидела. Налила мне кофе, нарезала бутербродов. Ласково сидела и смотрела как я ем. Молчала.

– Мне нужно учить французский, – вдруг сказал я, – учить и учить. Зубрить и зубрить.

– Может, ну его, этот университет, – проворковала она и кокетливо покрутила завиток своих волос у шеи, – нам тут так хорошо. Оставайся, брось ты эти мучения. Будешь сношать меня каждый день, отец же твой совсем уже плох по этой части. Скоро у него всё там окончательно, хи… померкнет маяк, в общем.

Я глянул на нее вдруг со внезапно вскипевшей злостью. Эта женщина меня сводила с ума и одновременно, и тогда я это понял, она тормозила меня, своей нарочитой похотью заставляя вариться в ненавидимом мною рыбачьем социуме. Словно вампир, она высасывала из меня все соки, даря немыслимое наслаждение, но при этом ничего не давала взамен, а лишь делая меня зависимым от нее, как от наркотика.

На меня нахлынула дикая злоба вперемешку с похотью. Я вскочил, скомкал и опрокинул скатерть, кофе пролился на пол, разлетелась посуда и ложки. Наотмашь ударил ее по смеющимся развратным губам. Наверное, у меня было страшное выражение лица, потому что она побледнела невероятно. Но это лишь на секунду.

Неожиданно она засмеялась своим низким, таким похотливо-развратным голосом. Взглянула на меня с издевкой. Кровь тоненькой струйкой бежала из ее разбитого носа на шею.

Алкоголь и смех превратили меня в монстра. Я разорвал на ней ее фартук и домашнее платье: словно шлюха она оказалась без трусиков, черт побери. Еще раз ударил по щеке.

– Ты тварь!! – заорал я так громко, что пес во дворе испуганно залаял.

Наверное, ей было больно, жестко и некомфортно, но она никоим образом меня не отталкивала, а лишь подстраивалась под меня.

Началась дикая бескомпромиссная скачка. Я имел её как самую последнюю потаскуху во всех мыслимых и не очень позах, на столе, на стуле, на полу, на лестнице, прижав ее лицом к стене, а она в ответ лишь покрякивала, пуская слюну и подбадривая меня всяческими грязными словечками.

До сих пор поражаюсь, сколько адской страсти было в этой женщине. Она высушивала меня досуха, не оставляя внутри ни капли и при этом сохраняла бодрость духа и желание продолжить еще.

Окончательно выдохшись, я еле-еле оделся и грузно опустился на стул. Увидел равнодушным взглядом, что мы натворили. Снова был бардак, все разбито и разбросано!

Мария, с рассечённой губой, с синяком на скуле, вся в ошметках платья, и при этом великолепно улыбающаяся, довольно смотрела на меня, вытирая руки полотенцем.