Виктор Гавура: Нарисуй мне дождь (СИ)

Впрочем, это можно выяснить и в другой раз. Завтра приближалось, а вопрос финансового обеспечения оставался открытым настежь. Теперь я со всех сторон прикидывал, как вырулить из финансового виража. Я перебирал разные варианты, но среди них не было ни одного стоящего, и я один за другим отбрасывал их в покосившийся платяной шкаф, собирать пыль. Он как раз для этого годился, стоял распахнутый с отвалившейся, прислоненной к стене дверцей. Я глядел, как всходит солнце, оно светило все ярче. Начинался день и обещал он много интересного.

Я вернулся в комнату, где на полу на ватном одеяле и разметавшихся простынях спала Ли. После того, как у дивана отломилась вторая ножка, мы среди ночи перебрались на пол… Я вошел совершенно бесшумно, стараясь ее не разбудить, но она сразу открыла глаза. В ее весенних глазах я увидел осень. Ли грустно улыбнулась и две большие слезы скатились по ее щекам. Она отвернулась и стала водить пальцем по узорам текинского ковра, на котором мы расположились. В прошлом, это творение рук туркменских прядильщиц было вещью совершенной красоты, настоящее произведение искусства, но безжалостное затаптывание превратило его в протертый до нитяной основы половик. Рядом с ее головой утреннее солнце положило косой луч, в котором серебрилась вечно живая пыль.

— О чем зажурилась, моя Эвридика? Погляди, какой день нас ожидает за окном, — с улыбкой спросил я, схоронив подальше тревогу.

Водя пальцем по геометрическому узору темно-красного ковра, она тихо сказала:

‒ Мне так грустно…

‒ Почему?

— Под утро мне приснился странный сон, там бабочка подружилась с огнем черной свечи. Дружба пламени с мотыльком ‒ это про нас с тобой. То был волшебный сон, я даже не знаю, как тебе его передать. Это был какой-то дивный подъем, полет, упоенное восхищение, экстаз! К сожалению, с плохим концом… Зато как необыкновенно легко, как хорошо мне было во сне. Я испытала такое блаженство, его нельзя сравнить ни с чем, ни с сексом, ни с алкоголем, ни с наркотой. Что это было? Не знаю, нет слов сказать… Но, веришь, это не похоже, ни на что, из того, что мне довелось испытать. Неизведанное чувство, светлейшей восторг парящий в тишине, пережив это, смерть, мне кажется неизбежной.

— Не надо, кинь грусть, это всего лишь сон. Сны не сбываются, — я стал успокаивать ее.

Когда на Ли накатывала ностальгия, она передавалась и мне. Настоящая ностальгия, это не тоска по дому, это тоска по самому себе, и хотя Ли везде была, как дома, ностальгия снедала ее, а от нее заражался я, и мы оба страдали от безысходности, от неудовлетворенности настоящим и неуверенности в будущем. Поэтому я всегда старался отвлечь Ли от ее упадочных мыслей. Хотя они и были нашей действительностью, а все остальное, — иллюзией.

— Нет, этот сбудется, он вещий, — с насторожившей меня убежденностью, возразила она. — Ты ведь тоже мне вначале приснился, а потом сбылся, я тебя встретила и сразу узнала.

— Лидочка, ты моя единственная отрада, в тебе вся моя жизнь! Поверь, утренние сны не сбываются, — сказал я с уверенностью, которой на самом деле не чувствовал. — А бабочка, это символ души.

«Или непостоянства? ‒ подумалось мне. ‒ Непостоянства души?»

‒ В ее бессознательном влечении к свету нет ничего плохого, — у меня непроизвольно промелькнула мысль об агрессивной, саморазрушительной стороне бессознательного. — К тому же, что это еще за свечка из гуталина? Ты же знаешь, все свечи белые, даже во сне. Согласна?

‒ Ты просто хочешь меня успокоить, ‒ с сомнением сказала она.

‒ Нет, это правда. Все это знают, ‒ пробормотал я, сам себе не веря.

Я почти осязаемо ощутил тревогу, будто крылья ночной птицы прошелестели надо мной, и я заговорил сбивчиво и несвязно, стараясь переубедить ее.

— Ты ведь меня знаешь. Да, я родился под знаком Огня и огня во мне хватит на двоих, но этот огонь может только согреть, а не обжечь. Огонь очищает наши мысли, отделяет черные от белых. Хочешь принять верное решение, посмотри на пламя свечи.

Я замолчал, заметив, что она меня не слушает, завороженная то ли светом зарождающегося дня, то ли каким-то далеким видением.

— Слова, слова… Мы в паутине слов. Люди говорят и говорят, и от пустых слов пустеет душа, — с тоскою в голосе сказала Ли.

Она села, прислонившись спиной к стене. Взгляд ее обратился куда-то далеко, в себя. Темные тени залегли у нее под влажными от слез глазами, придавая им еще бо́льшую печальную выразительность. Овеянные воспоминаниями о пережитом, черты ее лица излучали какое-то едва заметное лучистое сияние, подобное тому, которое изображают иконописцы в виде нимба.