Мэри Стюарт - Не трогай кошку

– В том-то и дело. Ведь они не могли себя видеть.

– Могли, – возразила я. – И мы очень уютно выглядим, вот так свернувшись.

– Да. Но кровать стояла не здесь. Судя по следам плесени на стене, она стояла вон там. И зеркало повернуто так, что видно только участок пола вон там. – Он нагнул голову, проверяя. – Похоже, как ты думаешь? Или с одной стороны ослабла скоба? Если так, то, пожалуй, нам лучше подобру-поздорову отсюда убраться.

– Оно всегда так висело. Эх, бедный Ник! – сказала я. – Его оклеветали с этим зеркалом, в то время как у него было кое-что другое. Например, Эллен Мейкпис.

Роб не так меня понял.

– О, насчет нее это правда. А ведь забавно представить, что все началось именно здесь и точно так же: он и она, и сад в лунном свете, и, может быть, даже твой соловей... То есть если Ник в самом деле ее любил.

– Несомненно, любил, и даже очень.

Я услышала в его голосе улыбку.

– Ты очень пристрастна.

– Может быть. Но он любил. Я знаю.

Больше я ничего не сказала.

Еще будет время рассказать ему, что я узнала про Ника и Эллен Эшли и что случилось прошлой ночью в коттедже. Будет время рассказать о моем бегстве из заточения под этим самым полом. Время выяснить, что случилось с моими троюродными братьями и куда они пропали. Время для всего, что настанет в нашем ближайшем будущем; а потом время для истинного будущего, нашего будущего – Роба Эшли и моего. Но в данный момент пусть время идет, пусть идет. А мы будем хранить его, сколько сможем, наш собственный остров – мир нашего счастья.

– День еще не настал. Это был соловей, а не жаворонок.

– Который час, Роб?

– Не знаю. Я забыл часы, не знаю почему... Но думаю, вряд ли больше, чем полшестого.

Я тихо вздохнула и снова разнежилась.

– Значит, у нас еще куча времени, прежде чем кто-то придет, увидит воду и отправится нас разыскивать... Что такое, любимый? – Роб сел и начал освобождаться от меня и одеяла. – Куда ты?

– Никуда. Но я хочу передвинуть раскладушку на прежнее место.

– Не бойся, зеркало не упадет.

– Вероятно, – сказал он, хватаясь за раскладушку и передвигая ее обратно. – Но лучше быть вне досягаемости.

– Почему?

– А вот почему, – сказал Роб, снова ложась и натягивая одеяло на нас обоих.

Когда я снова проснулась, Роба рядом не было, но, повернувшись, я увидела его – полностью одетый, он стоял на коленях, склонившись у ножки лежака.

Солнце заметно поднялось, и теперь зеркало, как прожектор или зажигательное стекло, посылало поток света прямо на пол между окном и ножкой раскладушки, где находился люк в подпол. Там, где прошлой ночью стояла вода, теперь, высыхая на солнце, расплывалось мокрое пятно, от него уже поднимался пар.

Наводнением смыло накопившуюся здесь за годы пыль, и теперь совершенно отчетливо на чистых половицах вырисовывался квадрат люка, и в середине каждой его стороны, как сучок в доске, виднелось пропиленное отверстие. Роб вставил в одно из них палец и, когда я села взглянуть, вытянул крышку люка из-под раскладушки. Он прислонил крышку к стене, а сам опустился на колени у края открывшегося входа и заглянул вниз.

Я уже было открыла рот рассказать ему о моем пребывании там прошлой ночью, но что-то остановило меня. Свет, отраженный от еще оставшейся под павильоном воды, упал на лицо Роба, осветив прищуренные глаза, что-то рассматривающие внизу. Не отрывая взгляда, Роб поманил меня к себе, указывая вниз:

– Бриони! Взгляни.

В его голосе слышалось удивление и какое-то тихое восхищение.

Я проглотила то, что собиралась сказать, и, перекатившись по раскладушке, легла ничком, глядя вниз, в свою темницу.

Ночное наводнение смело внизу мусор и схлынуло, оставив его вдоль стен. Водоворот разбросал листья и сучья по сторонам, расчистив середину. Там по-прежнему стояла вода, как чистое стекло, в несколько дюймов глубиной, а сверху от скошенного зеркала падал яркий свет.

Он освещал картину, или, точнее, фрагмент большой картины – голову оскаленного леопарда с поднятой лапой, с выпущенными наготове когтями. Огромные глаза из какого-то переливающегося перламутром камня сверкали белым, а желтая шкура с черными пятнами, промытая течением, сияла как новая. Наверное, так она сияла, когда ее только что выложили на полу древнеримского дворца.

Некоторое время мы молчали. От сквозняка поверхность воды чуть колыхалась, и поднятая лапа леопарда шевелилась. Глаза горели, а желтая шерсть топорщилась. Молодой леопард, пробуждающийся как живой. Еще до начала темного средневековья какой-то римлянин построил в этом тихом уголке над рекой дом и привез из Италии мастера, чтобы выложить эту чудесную картину.