Татьяна Устинова - Жизнь, по слухам, одна!

– Что?

– Я тогда устал очень. – Он вдруг поднял ее руку и поцеловал. – И от тебя устал, и от себя устал, и вдруг мне показалось, что больше ничего и никогда не будет, а тут…

– А тут она?

Димка покосился на Ниночку, словно хотел удостовериться, не смеется ли. Ниночка не смеялась, глядела, пожалуй, с сочувствием.

– А тут она, – согласился он со вздохом.

Теперь ему хотелось, чтобы Ниночка его жалела, и казалось, что это очень правильно – уж больно жизнь у него тяжела, кто-то же должен его пожалеть!

– И поэтому ты ушел от меня, а потом еще написал бумагу, что семейная жизнь не ведется с какого-то там числа, и что фактически мы друг другу совсем не подходим, и что-то там еще было… А, взаимопонимание утрачено, вот что!

– Нина! Зачем ты так?!

– А как?! Ты от меня ушел, ты все за меня решил, ты сказал: я больше не могу! А мы тогда собирались в Парголово ехать на шашлыки, и еще дождик пошел, и я пришла на кухню тебе сказать, что дождик – это к счастью, особенно в дорогу, хотя дорога не дальняя, подумаешь, Парголово!..

– И еще ты сказала, что хочешь ехать куда-нибудь далеко на машине, – подхватил он, словно это было их общим приятным воспоминанием. – Например, в Москву. Помнишь, я тогда только-только машину поменял, и нам всегда нравилось ездить!

– А ты мне сказал, что ни на какой машине мы больше никуда не поедем, потому что ты от меня уходишь!

И тут Ниночке так стало жалко себя тогдашнюю, так стыдно за то, что она делала потом – рыдала, каталась по полу и умоляла не уходить, – но это уже после того, как поверила, потому что поначалу она не поверила ни единому его слову. Решила – он шутит. В плохом настроении, потому и шутит плохо, по-дурацки. Воспоминание, чудовищное, ужасное, обожгло глаза, как будто в них плеснули кипятком.

Ниночка всхлипнула и запрокинула голову, чтобы слезы не полились на щегольскую дубленку, купленную когда-то в Милане!

– Нина, не плачь!

– Как я могу? Я не могу!..

– Нина, перестань!

– Я не могу перестать.

И перестала. Странное дело. Слезы покапали, как дождик на первое мая, когда солнце вдруг просто так заходит за тучу и эта туча, легкая, весенняя, не сулит ничего страшного, а, наоборот, обещает веселье, перемены, поворот на лето.

– Дим, – Ниночка шмыгнула носом. Хорошо бы вытереть его, чтоб на нем не повисла, боже сохрани, как у кролика, капля, но для этого нужно вытащить у него руку, а это никак невозможно – вдруг потом не возьмет?.. – Дим, а как ты думаешь, если мы в этой жизни развелись, на том свете мы тоже не увидимся?

– Дура, что ли?!

– Я все время об этом думала, – призналась Ниночка печально. – Ну, когда ты ушел. Я все время думала, что это так неправильно! Мы же не можем вот просто так взять и расстаться… навечно!

– Не можем, – согласился он негромко.

– А мы расстались.

– Да ничего мы не расстались. Я тебе звоню каждый день. Я утром, когда просыпаюсь, думаю сначала о тебе, а уж потом – что надо бы вставать, бриться и на работу!

– А что ты обо мне думаешь?

Это был вопрос – не просто себе вопрос!.. Этот вопрос как раз был «со смыслом», на грани тех самых игр, в которые Ниночка играть не умела, потому что когда-то получила Димку в полное свое распоряжение и больше никогда и никем не интересовалась.

Так тоже бывает.

– Ди-им! Что ты обо мне думаешь по утрам, а?

Он вдруг усмехнулся и стал похож на прежнего Димку, у которого не было отечных век, отвислых щек и нездоровой жабьей кожи.

– Ты знаешь.

– Я не знаю, – тут же ответила Ниночка и протянула привычно: – Я забы-ы-ыла!..

После этого тягучего «забы-ы-ыла!» бывший муж моментально съехал на обочину – сзади сигналили нетерпеливо и сердито, – кое-как приткнул машину к фонарному столбу, решительно обнял Ниночку за шею, притянул к себе и поцеловал.

Сто лет Ниночку никто не целовал.

Она пискнула, придвинулась ближе, вцепилась в него и очень близко увидела его щеку, синеву под глазами, и услышала его запах, и ей захотелось его потрогать, и она потрогала.

Какая-то штука мешала ей, ввинчивалась в бок, и Ниночка очень на нее сердилась, но быстро про это позабыла, потому что Димка целовал ее так, что ни о чем, кроме поцелуя, думать было невозможно, да и не хотелось, и не осталось сил.

Потом пришел потоп, потом была пропасть, потом простерлись пески, потом…

В виске стучало так сильно, что, казалось, весь мир сотрясается в такт ударам глупого Ниночкиного сердца, которое всегда билось только для Димки.

«Я не могу, – думала Ниночка неотвязно, – не могу, не могу!..» А что «не могу», она и сама не знала.