Елена Крюкова - Империя Ч

Он сжал ее руку до явственного хруста кости. Чуть не сломал. Из ее глаз полились слезы, пряди, висящие вдоль по коричневым щекам, мгновенно вымокли в слезах.

— Зачем ты… зачем ты!..

— Скажи мне ты, — он задохнулся. — Скажи мне, зачем ты меня спасла?! Ведь это чужая земля… чужая земля!.. И я пленник… я буду пленником тут же, как меня найдут… ты сошла с ума — спасать больное, обожженное тело! И меня все равно расстреляют… Повесят… или будут держать за решеткой, в загоне для скота… Лучше бы я умер…

— …нет. Не лучше.

Он выпустил ее руку. Она подула на запястье. Погладила вмятины на коже.

— Ты же не воткнешь в себя кинжал.

— Ведь у тебя и кинжала нет.

— Есть. У меня все есть. Ты русский? Ты красивый. Я люблю бойцов с бритыми головами. Я дам тебе кинжал. Ты поиграешься с ним и кинешь его в угол. Вон в тот, где сплю. — Она презрительно показала во тьму закута. — Но прежде ты будешь притворяться, что убьешь себя. Себя трудно убить, моряк. Когда ты спал, я сняла с тебя твою тельняшку, выстирала и заштопала ее. Вот.

Полосатая одежонка полетела ему, лежащему, на голову.

— Какая ты добрая!.. Отчего ты такая добрая?..

— Оттого, что я одна. Ни одного живого существа вокруг, кроме мидий да крабов. За две мили отсюда живет старуха Гэта. Она уже не может передвигаться сама. Я ношу ей жареную рыбу.

— Рыбу?.. Ты умеешь ловить рыбу?..

Ее губа приподнялась в смешке.

— Ты, глупый, сам ел третьего дня — в бреду, что ли?

— Я не могу различить того, что ты приносишь мне на сухих листьях. Спасибо тебе за все. Зачем ты спишь там, в углу? Ложись рядом со мной. Я уже здоров. Я уже силен.

Он хотел пошутить, улыбнуться ей, рассмешить ее, так же, как она недавно смешила его, — и не вышло.

Она внимательно, косо поглядела из-под водорослевых, тяжелых волос, встала, маленькая, худенькая, беззащитная в широченных, как с мужского брюха, штанах, подошла, раскачивая спутанные косы во мраке каморы, к своему углу, подхватила легким, безошибочным движеньем рисовую циновку и коровью шкуру, вытертую до дыр в мездре, вернулась к нему и легла рядом с ним.

— Бог Ванако… бог Ванако…

Он, как во сне, осязал пальцами, ладонями, запястьями, кулаками шелк кожи. Смуглота. Он не видит во тьме, какая она смуглая. Она же вся смуглая; они, азийки, все такие, чернявенькие. А какие итальянки?.. испанки… не довелось тебе поплавать по морям, поглядеть. Так хоть гладь теперь. Что под его ладонями… грудь… она льется ему в руку, как молоко… Он больно сжал чечевицу сосца. Женщина. Матрос, это женщина, и ты жив, и она сама пришла к тебе. Что ж ты робеешь?!

— Никогда… ни с кем…

Он не дал ей добормотать. Рты их встретились, налегли друг на друга. Ладонь нашла на ладонь, и палец вдавился в палец. Влепиться в чужую, дикую жизнь. Дано ли?!

Когда они соединились, задыхаясь, дрожа, она шепотом крикнула ему в ухо:

— Погоди!.. Не шевелись. Не раскачивайся. Побудь так. Лишь пронзай меня. Ты давно не был с женщиной, и ты не храбрец, ты не петух. Ты бедный человек, и я жалею тебя. Ты очень могуч, слишком даже. Потому не качай себя на мне. Будем как две скорлупы морского ореха. Тише!.. видел панцирь краба?.. из двух половинок…

Он повиновался ей. Нестерпимое желанье переполняло его. Он чувствовал себя чашей, вино могло в любой миг вылиться через край, во славу чужеземным богам.

— Я познакомлю тебя со своею теткой, — жарко задышала она в его ухо, кусая его, извиваясь под ним, испуская длинные стоны. — Она живет в Иокогаме. Большой город, тоже на море. Много сосен. Тетка держит в доме девушек, они служат морякам. Девчонки так хороши!.. уж лучше меня… — О чудо, чудо, он все понимал, что она бормотала; уже ни одного словечка не пролетало мимо его ушей, мимо ноздрей, мимо жадно целующего, пьющего ее рот рта. — …я — что… высохший морской еж… домик улитки… я водоросль сухая, удивительная кэй-но, выброшенная на берег волной… Ты увидишь, что такое настоящая, хорошая жизнь… много денег, танцев, песен… курят табак, опий… всю ночь напролет гуляют, едят… рис с абрикосами, трепангов… пьют ром, сакэ… и женщины, женщины… столько женщин, на выбор… отовсюду… из всех провинций… одни сами бегут на море, в портовый город, других — продают… девочек привозят с гор, с самой Ямы, за деньги вешают моей тетке на шею… как ожерелья… и она деньги берет, потому какой же человек не любит деньги… Тетка красит волосы хной, а рот — коралловой помадой… ты делаешь мне больно… и прекрасно!.. Я никогда… я…

Она задохнулась под его губами и натиском его больно охвативших, сцепивших ее ног. Он нарушил ее запрет. Неистово, быстро, грубо поднимаясь и опускаясь над ней, он раз от разу все сильней и нестерпимей вонзался в нее — еще и еще, еще и еще, до тех пор, пока соленая волна крика не смыла их обоих в черноту беспамятства.