Андрей Неклюдов - Золото для любимой

…В комнате общежития за столом трое – я, Аня и мой приятель Макс. Разговариваем, пьем шампанское. Я слежу, чтобы Анин фужер не пустовал. Перед тем я поспорил с приятелем, что Аня разденется при нем. Зачем мне это? Продемонстрировать другому мою власть над ней? Или чтобы еще раз убедить себя, что мне неведома ревность?

Аня уже достаточно захмелела, и я уговариваю ее, ласково глажу по волосам, мимоходом расстегиваю кофточку. Она же то всхлипывает, то смеется. «Ты меня не любишь! Ты готов отдать меня любому!» Но вдруг решительно сбрасывает с себя одежду и проходит по комнате с полнейшим бесстыдством.

– Ты этого хотел?! – выкрикивает с пьяным захлебом. – Ты хочешь видеть меня шлюхой? Пожалуйста. Можете трахнуть меня вдвоем!

Пари выиграно. Макс уходит явно не в себе, спотыкается в дверях, забывает шарф и шапку.

Интересно: когда он их забрал? Что-то не припомню…

По вечерам все собираются в летней кухне.

И именно с кухни, как вскоре до меня доходит, следует начинать поиски золота.

Кухонька эта занимает часть длинного дощатого сарая, ограничивающего двор с противоположной дому стороны. Впервые в жизни я увидел здесь, на этом сарае, земляную крышу. Она представляет собой толстый слой земли, пышно поросший поверху сорняками (в основном полынью), а с краев – коротким зеленым мхом, каким покрыты обычно пни и камни в дремучем лесу. И словно под тяжестью этого пласта, серая щелястая стена сарая сильно накренена внутрь, так что чудится, будто все строение вот-вот сложится подобно карточному домику.

Внутри кухни постоянно топится потресканная, не имеющая дверцы и поддувала печка, непрерывно кипят чайники, всегда пахнет каким-нибудь варевом, водяным паром и древесными угольями. Хозяйничает здесь старик Бурхан – стряпает что-либо в черных чугунных казанах, жарит на большущей сковороде лепешки. За день он сжигает неимоверное количество дров, которые мы с Мишкой в поте лица пилим и колем ежевечерне. За умеренную плату Бурхан подвизался готовить и на нас. И замечу, вполне справляется со своей задачей, хотя говорить о чистоте и опрятности в подшефной ему кухне-столовой не приходится. Столом здесь служат широкие нары из черных и липких от многолетней грязи досок, расположенные между печью и накрененной наружной стенкой (от печи их отделяет лишь узкий проход). На них режут хлеб, и сидят, и даже ходят в сапогах: если края нар уже заняты едоками, Тагир, не снимая обуви, пробирается по ним в угол на свободное местечко. Когда ни зайдешь, на этом столе-топчане вечно – горы грязной посуды, куски хлеба, рассыпанный сахар, пролитое молоко (молоко мы покупаем в соседнем хуторе Вишняковском). И все это густо облеплено мухами. Ими же облеплены почерневшие ветки и прогнувшиеся под тяжестью земляного пласта жерди, заменяющие потолок.

Удивительно, что не только хозяев, но и моих коллег такой быт, похоже, вполне устраивает. Они преспокойно кромсают хлеб на голых досках топчана и воспринимают как излишество разостланную мной на этом «столе» плотную крафтовую бумагу, которая, впрочем, уже на другой день становится неотличимой от самих нар.

Да и в доме нас окружает такой же хаос в виде наваленных вдоль стен баулов, мешков с камнями, рулонов бумаги, чьих-то портянок и распотрошенных коробок с консервами. Чай, карандаши, аптечку вероятнее всего найти на полу, а примус «Шмель», гвозди, стельки сапог – на столе. Несколько раз я пытался навести здесь хоть какой-то порядок, но в конце концов махнул рукой.

Помнится, совсем иначе нечистота и беспорядок воспринимались мной во времена первых в моей жизни экспедиций. Нырнешь, бывало, после маршрута в ледяную бурную речушку и сидишь после на берегу, окруженный комарами, любуясь, как по телу, онемевшему от холода, сбегают грязные струйки. Я находил в этом даже некий шик. Ведь то была особая – экспедиционная! – грязь.

Здесь же, в деревенском доме – грязь и беспорядок человеческого жилья, романтики в них никакой.

Хотя, быть может, все дело во мне самом, в том, что после разрыва в Аней все мне видится в мрачноватом свете…

Наиболее тягостное впечатление производит на меня наше жилье после дождя. По двору тогда расползаются мутные молочно-серые лужи, которые отвязанная на ночь лошадь истопчет, измесит, завалит навозом. По этой каше, с трудом волоча ноги, бродит Тагир в чудовищных ботах – сапогах сорок шестого размера с отрезанными голенищами; разгуливают перепачканные куры; словно поросенок, лежит в грязи подле своей будки, уткнувшись носом в кучу конского навоза, пес Барсик.