Галина Романова: Пока смерть не разлучит нас

Он давно уже заработал себе репутацию человека доброго и порядочного. К нему шли за советом, от него ждали помощи и никогда предательства. Сколько лет было этому мнению, он затруднился бы ответить. То ли со студенчества тянулся за ним шлейф его добрых дел, когда он за спасибо строчил ночами курсовые и давал деньги в долг без отдачи. Может, чуть позже пришла к нему слава мецената, когда он после армии основал фирму, буквально за два года сделал ее прибыльной и собрал вокруг себя штат сотрудников из друзей, у которых что-то не клеилось и не складывалось.

Неизвестным для него оставалось, с какого дня, часа, минуты стал он вдруг для всех если не национальным героем, то лицом, весьма приближенным к этому статусу. Неизвестным и оттого еще более противным. Знал бы, проклял бы во веки веков тот день, час, минуту. Проклял бы и предал забвению.

Почему?

Да потому что не хотел Бобров Николай Алексеевич этого больше. Не хотел, потому что устал, потому что осточертело быть добрым, отзывчивым, всегда готовым к подвигу. Он всю жизнь тянул на себе непосильную ношу из собственной непомерной ответственности. Всю жизнь с его шеи свисали чьи-то ноги. Всем и всегда он непременно был что-то должен. Кому денег дать, кого в престижную школу устроить, кого кому-то порекомендовать, кому с жильем помочь, кого в университет протолкнуть вне конкурса. Своей собственной жизни у него будто бы и не было вовсе, ее за него проживала его супруга с двумя детьми, а также многочисленные родственники, племянники, дети племянников, кузины и кузены и дети кузенов и кузин. Все они жили за счет своего благодетеля, коим он для них являлся, и никто…

Ни одна из этих сволочей, которых уже несколько последних лет Бобров вдруг стал тихонько про себя ненавидеть, не спросила, а чего же хочется ему? Чем он живет? Что ему снится, о чем он мечтает? Никто не спросил и не спросит никогда, он знал об этом. Все считали его благородным! Все считали, что он счастлив уже тем, что творит вокруг себя добро и благодеяния.

А он, может, совсем другого счастья хочет! Не приторного сюсюканья многочисленной родни, справляющейся о его здоровье только в своих корыстных интересах – чем дольше он живет, тем дольше не оскудеет его дающая рука. А самого простого участия. И чтобы руку ему на лоб положили и обругали бы даже за то, что он ноги вчера на рыбалке промочил, а теперь вот затемпературил. И обругали бы не за то, что завтра важная встреча из-за его хворобы срывается, а за то, что осложнение может быть от простуды, и что ему беречь себя необходимо, ведь он еще совсем молод, и ему еще жить и жить.

Этого у Боброва никогда не было. В смысле, простого незатейливого участия. Он сам его обычно проявлял, потому что ему это делать было положено.

– Николай Алексеевич, – позвал его через селектор нежный голос секретарши, – на второй линии ваша жена. Соединять?

Бобров поморщился и кивнул тут же:

– Соединяй, Виктория. Да, и сделай мне, пожалуйста, чай с лимоном и медом. Хорошо?

Сказал и замер возле стола, ожидая ее простого участливого вопроса. Она не могла не обеспокоиться, не могла! Она была очень хорошей, милой и простой девушкой, не испорченной алчностью, завистью, тщеславием. И его она очень жалела. Чисто по-человечески жалела, а не потому, что ей было что-то от него нужно. И ее жалость, как ни странно, никогда не казалась Боброву унизительной. Он жаждал ее жалости, а в последнее время все острее и острее.

Сегодня Виктория ни о чем его не спросила…

– Да, Маргарита, – взял он телефонную трубку. – Что случилось? Почему ты звонишь?

– Коленька, разве нужно непременно чему-то случиться, чтобы я тебе позвонила? – игриво поинтересовалась жена. Точно, чего-то просить станет, она перед просьбами своими всегда игрища устраивает, тьфу на них. – А может, я соскучиться успела. Ты ведь сегодня дома не ночевал.

– Ты, кстати, тоже, – напомнил Бобров с кислой улыбкой.

Слышать голос жены ему было невыносимо скучно. Он двадцать лет его слушал, знал все его модуляции и, главное, знал, что каждая из них означает. Сейчас вот ей точно нужно денег. Не стала бы звонить ему в десять тридцать утра, она в это время только глаза успевала продрать. И тем более упрекать его в том, что он не ночевал дома, не стала бы.

Да, он уехал за город, потому что задыхался уже в городской квартире, без конца натыкаясь на ждущие глаза своих детей и их приятелей. Приятелям своих детей Бобров тоже помогал. И ему вчера срочно приспичило побыть одному и подумать о делах, о жизни своей вообще, которая как будто мимо него ходко трусила.