Анатолий Эльснер - Железный доктор [Собрание сочинений. Т. I]

Внезапно меня охватила дрожь; я схватил Гаратова за руку и повлек его в коридор с такой быстротой, точно меня уносила буря.

Спустя некоторое время Гаратов сидел у меня комнате, а я ходил нервной, быстрой походкой, вздрагивая минутами и посматривая на своего гостя с ненавистью и злобой.

— Вам никогда не удастся меня убедить, что видения и призраки не есть порождения известного состояния мыслей и нервов. Вне круга моего «я» ничего нет, абсолютно ничего — ни душ мертвецов, блуждающих в пространстве, ни призраков, ни двойников. Он не смел бы ко мне явиться, слышите ли — он, объективное он, не он — галлюцинация. На небе и на земле нет ничего нереального, и я настаиваю на этом… Никаких тайн… Слышите ли…

— Гм…

— Что?

— Ничего мы не знаем.

— Как это?

— Да так… вы же скептик, а верите в свои знания доктора медицины.

Эта простая фраза Гаратова произвела на меня странное действие: я испуганно расширил глаза и стал смотреть на моего отвратительного гостя.

— Вера, вера в свои знания, вера в знания, не само знание вас окрыляет и наполняет такой приятной гордостью. Крошечное знание, но здание воздвигается огромное из лучей фантазии самомнения — вот медицина. Вы не заметили, как увлеклись и стали верить. Отбросьте веру в знания и тогда подумайте: возможно, что тени и блуждают…

— Возможно!..

— Ваша дама, например…

— Дама!..

Из горла моего вырвался странный, болезненный хохот и, стараясь овладеть собой, я воскликнул:

— Чепуха!..

— Вы сами говорите: не чепуха.

— Я говорю?!..

— В вашем лице ужас: нечто породило в вас страх; возможно ли это?

Аргумент мне показался неотразимым и волнение меня охватило еще с большей силой. Я чувствовал, что теряю самое существенное, без чего я бы не мог жить — веру в свои знания, в свой ум, а без нее — чем я буду тогда? Передо мной уже обрисовался маленький, жалкий Кандинский, исшедший весь лабиринт заблуждений и заболевший человеконенавистничеством и манией убивать ни для кого не видимо больных, с раздвоившимся надвое «я».

— Ты совершенно изменился, Кандинский, и я тебя не узнаю.

Проговорив это, Тамара опустилась в кресло и со странным любопытством начала смотреть на меня, не двигаясь.

— В чем же именно изменился?

— Изменился; ты уже не тот, и самоуверенность твоя, как будто, уменьшилась. Ты не так смотришь, не так ходишь, выражаешься как-то иначе, не с прежней решительностью и резкой отчетливостью; как-то сбиваешься с такта и иногда начинаешь смотреть очень странно, точно в глубину своей души. Что ты там видишь? Может быть, свою совесть?

— Совесть!..

— Вот, как ты посмотрел сейчас странно. Точно из глаз твоих сверкнуло на меня что-то страшное, холодное и пугливое. Положительно, ты уже не тот, и если это совесть, то я поздравляю тебя, но Кандинский с совестью, пугливый и боящийся своих собственных преступлений — обыкновенный, маленький, ничтожный человек-убийца, и я чувствую, что такого отравителя-доктора я буду только презирать и ненавидеть.

Она нервно приподнялась, глядя на меня мрачно-злыми глазами с низко спустившимися над ними, часто мигающими длинными ресницами.

— Ты обманул меня, или — это безразлично — я сама обманулась, думая, что ты человек с железной волей, на которого я могу опереться, как на гранитную скалу. Уж если ты убедил меня в необходимости идти по трупам, то должен бы, по крайней мере, оставаться до конца самим собой. Но ты делаешься иным, пугающимся, и порождаешь презрение. Ведь ты поддерживал во мне иллюзию, что ты какое-то особенное существо, рисовался и завлекал меня. Но вот скала, о которую я надеялась опереться, рушится, и я вижу себя в бездне, вместе с тенями убитых людей. Мне страшно быть одной с ними, ты это знаешь, но — лучше быть одной в этом пустом доме, нежели с тобой. Иногда ты так страшно смотришь в пустое пространство, точно разговариваешь с кем-то. Ты видишь ее, может быть?

При этом вопросе глаза Тамары испуганно расширились.

— Ее?!..

— Ее!.. Точно эхо. Что с тобой?

Увы, я давно уже перестал понимать, что происходит со мной, но чувствовал, что напоминание о ней вызывает во мне холодный трепет: в воображении моем восстала она, но, вспомнив, что о ней, разрезанной мной в отчаянной ярости, не могла говорить Тамара, я воскликнул в чувстве тайного ужаса:

— Ты о ком же?..

— О ком!.. О глупец!.. Она, она, та, которая всегда предо мной, бледная, как снег, которая щекочет меня по ночам и влечет за собой… на дно озера.