Говард Фаст: Ключ. Холостой прогон

Во всяком случае, она считала меня достаточно безобидным. Я совершенно не был уверен в своей безопасности, хотя узколицый остался далеко позади и вряд ли способен выйти на мой след со своей навязчивой идеей о каком-то ключе. Как звали того старика? Шерман? Шелман? Шлакман? Да, Шлакман. Но какое отношение имел к нему узколицый?

Я задремал под мерное покачивание автобуса, и страшная сцена вновь ожила в моем сознании — старик прижимается ко мне, подброшенное бампером электровоза тело взлетает в воздух…

Я вздрогнул и очнулся, моя рука инстинктивно потянулась в карман за сигаретами. Вспомнив, что нахожусь в автобусе, я отпустил пачку, мои пальцы натолкнулись на что-то, и я вытащил из кармана пальто ключ. Раньше я этого ключа никогда не видел. Плоский, латунный, видимо, от сейфа. Поверхность ключа была гладкой, если не считать буквы «ф» около самой бородки.

Выходит, старик подсунул-таки мне ключ, и узколицый это заметил. Почему, почему я не опустил руку в карман раньше, ещё в метро? Тогда я, не задумываясь, отдал бы его человеку, угрожавшему мне кастетом. «Вот он, твой проклятый ключ. И ради Бога, оставь меня в покое».

Я хочу быть самим собой — скромным чертежником по имени Джон Т. Кэмбер, тридцати пяти лет от роду, женатым, продуктом трехлетнего образования в колледже, двухлетнего воспитания в армии и последующих тринадцати лет прозябания на грошовом жаловании. Если мою жизнь можно сравнить с норой — а она, похоже, ею и является, — я хотел бы забиться в неё как можно глубже и найти там надежное укрытие.

Впрочем, мое паническое настроение оказалось мимолетным. Я разглядывал ключ, переворачивая его на ладони, и паника постепенно отступала. Я бросил взгляд на леди с хозяйственными сумками — она тоже смотрела на ключ. Я спрятал его в карман, решив немедленно выбросить, как только сойду с автобуса. Выброшу как можно дальше в кусты и вновь почувствую себя свободным. Ничего не знаю и не желаю знать. Чист, как стекло. Узколицый остался в Нью-Йорке, больше я его никогда не увижу.

Когда на своей остановке я вышел из автобуса, ключа я не выкинул. Он продолжал лежать у меня в кармане. Я даже не коснулся его пальцем. Я передумал.

Так или иначе, я уже оказался втянутым в какую-то нелепую историю, и возвращение ключа законным владельцам представлялось мне единственным способом выпутаться из нее. Они знали, где я садился в автобус, и, если ключ им действительно так необходим, завтра явятся туда снова. Их дела меня не касались, как не имела ко мне никакого отношения гибель старика по имени Шлакман. Мне хватало своих забот, поэтому, когда они снова явятся за ключом, я сразу же верну им его. Может быть, добавлю несколько слов, объясняющих причины моего поведения. «Возьмите ключ. Я не знал, что он у меня, а потом обнаружил в кармане, куда его, наверно, положил старик. Не знаю, что это за ключ, и знать не хочу».

Подобное объяснение представлялось мне вполне разумным. Ведь я даже не звонил в полицию. Узколицый угрожал мне, обращение к представителям власти было бы оправданным. Однако я спросил себя — а что я сообщу в полицию?

Расскажу о ключе? Но разве полицию удовлетворит лишь часть истории? Прежде всего мне зададут вопрос: «Так ответьте всё же, повинны ли вы в смерти некоего мистера Шлакмана на станции метро «Индепендент» или нет?»

Мне этот вопрос кажется абсолютно бессмысленным. Разве существует хотя бы малейшее свидетельство того, что я знал Шлакмана, видел его прежде или собирался убить? И тем не менее, когда я на мгновение остановился на темной улице своего нью-йоркского пригорода, происшествие в метро вдруг представилось мне с несколько иной стороны.

А может, оно действительно было не несчастным случаем, а убийством? Я даже начал сомневаться, не я ли толкнул Шлакмана на рельсы.

Я обернулся. Всю дорогу до дома — шесть кварталов — я шел, непрерывно оборачиваясь.

К ужину я едва прикоснулся. Алиса жарила утку на электрическом вертеле, медленно поворачивая ее, пока она не стала румяной и хрустящей. На стол она подала её с рисом и соусом из апельсинов. Но я лишь слегка притронулся к ней. Положил в рот крошечный кусочек и с трудом проглотил.

Я был раздражен и связывал свое плохое настроение с тем, что Полли уже спала, когда я пришел.

— Приходишь домой черт знает когда, усталый и опустошенный, — недовольно проворчал я, — и не можешь даже взглянуть на собственного ребенка.

— Не говори так, будто я специально дала ей снотворного. Поешь, и настроение улучшится.