Лео Мале - Коррида на Елисейских Полях

"Хлеб, брошенный птицам" не был захватывающим кинофильмом. Сценарий попахивал нафталином, а актерам, занятым в диалогах, надо было бы выпить по чашке крепкого кофе, чтобы вдохнуть в эту бездарь больше жизни. Но мизансцены Жака Дорли были добротными, игра Люси Понсо превосходила все ожидания. За пятнадцать лет бездействия ее талант ничуть не поржавел, и она казалась такой же молодой, какой я видел ее в "Раненом ангеле", – фильме, который не молодил никого. Когда слово "КОНЕЦ" возникло на экране, публика, стоя, устроила бурную и долгую овацию.

– Поехали, – сказал Марк Ковет.

Мы спешно покинули здание кинотеатра. Перед сеансом мне удалось припарковать машину прямо у входа. Мы быстро уселись, и я рванул с места. Жаркое лето продолжалось – ветер от быстрой езды трепал нам волосы, ничуть не освежая. И тем не менее, ночь была прекрасна. Я думал о Денизе Фалез и о тех штуках, которые вместо таланта поддерживали ее статус, пока, разумеется, держались сами. И в то же время было приятно осознавать, что талант, настоящий талант, восстанавливает свои права даже тогда, когда он долгое время был в загоне...

– Стоп, – сказал Ковет, – приехали.

Вилла, возвышающаяся перед нами, была кокетливым строением в стиле Ренессанса, отделенным от улицы небольшим садом. В одном окне на втором этаже был виден свет.

– О'кей, – выдохнул журналист, – мы первые.

Он выпрыгнул из машины и повис на шнурке, приводящем в действие колокольчик. Потом, когда до него дошло, что калитка полуоткрыта, он не стал ждать ответа и бросился вперед по аллее, усыпанной гравием, со смелостью парня, который считает, что ему все можно. Будучи противником любой потери времени, он уже сжимал в руке блокнот и авторучку. Я следовал за ним, и, когда мы поднялись на крыльцо, ни одна живая душа все еще не отреагировала на звон колокольчика, возвещающий о нашем визите. Редактор "Крепюскюль" нашел и вдавил со всей силой кнопку дверного звонка. Зазвонило где-то далеко, очень далеко. И потом, когда мой приятель отпустил кнопку, – тишина. Ничего, кроме тишины. Потом эта тишина была нарушена порывом ветра. Недовольно зашелестели листья деревьев Парка Монсо. Ветер был теплым, жара держалась, может быть, даже усилилась. Я вынул из кармана платок и вытер лоб.

– Никого, – проворчал Марк Ковет. – Меня надули, подсунули неверную информацию...

Я отступил назад, поднял голову и посмотрел на фасад.

Окно на втором этаже все еще было освещено.

– У нее есть прислуга? – спросил я.

– Ничего не знаю. Если и есть, то она не торопится.

– А она, случайно, не оглохла с возрастом?

– Ничего не знаю.

Он опять принялся давить на кнопку. Звонок мне показался другим, чем был в первый раз, – жидким, неприятным, как бы ироничным.

– Вот те на! – воскликнул вдруг журналист.

Он машинально надавил на дверь, и она стала поворачиваться на своих смазанных петлях.

– Раз уж мы дошли сюда, пошли дальше, – сказал я. Мы вошли в темную прихожую.

– Мадемуазель Люси Понсо! – позвал Ковет. – Это пресса! "Ле Крепюскюль". Триумф, мадемуазель... Настоящий триумф...

Слова потерялись в недоброжелательной тишине, в липких потемках.

– Надо посмотреть наверху, – сказал я. – Там, где горит свет.

Мы поднялись по лестнице. Луч света пробивался из щели под дверью. Эта дверь оказалась незапертой, как и все те, что мы уже прошли, и привела нас в уютную, роскошно обставленную комнату. Одна стена была занята книжными полками с дорогими безделушками наверху. На маленьком столике стоял телефонный аппарат. На стене застенчиво тикали маленькие ходики. Две большие книги в кожаных переплетах валялись на пушистом шерстяном ковре, как бы брошенные хозяйкой в припадке усталости. Как я установил позже, первая книга была подшивкой уже несуществующих киножурналов, вторая – подшивка пожелтевших газетных вырезок со статьями, воспевающими кинозвезду в зените славы. По обе стороны книжных полок висели портреты Люси Понсо, подписанные именами прославленных художников. Там и здесь на глаза попадались застекленные фотографии актрисы в период ее триумфа, позирующей в одиночку или со своими коллегами по профессии. Сама актриса лежала на кровати с закрытыми глазами, с лицом, освещенным изящным светильником. Это была старая женщина, старее, чем было записано в ее метрике, гораздо старее, чем та актриса, которую я видел на экране кинотеатра "Голубая лента" всего четверть часа тому назад. На ней была шелковая пижама, расшитая вышедшими из моды узорами в дешевом китайском стиле. Ее крашеные волосы составляли подобие бесформенной подушки для ее исхудавшего с землистым цветом лица.