Богдан Сушинский - Фельдмаршал должен умереть

— Воспринимаю ваши слова как утешение. Хотя и не принадлежу к тем женщинам, которые в подобных утешениях нуждаются. Но дело в другом…

Альбина умолкла, собираясь то ли с мыслями, то ли с духом, и Вильгельм не торопил её. Однако рука, которую генерал положил ей на талию, всё же должна была взбодрить женщину.

— Мне очень хочется, чтобы в этой бойне вы уцелели, наш генерал Бургдорф, — едва слышно проговорила женщина. — Вот почему участие в некоей идиотской операции с ядом смущает меня.

Не прошло после звонка Скорцени и двух часов, как на посадочной полосе, проложенной рядом с полигоном унтер-офицерской школы, приземлился небольшой самолетик, из которого вышли два пассажира.

— Оберштурмбаннфюрер Шмидт? — еще издали спросил рослый офицер в новеньком мундире вермахта.

В свое время Скорцени показался барону гигантом. Однако мощные, хотя и покатые плечи обер-диверсанта рейха размазывали контуры его тела, представление о его формах, и атлетизме. Этот же русский просто-таки поражал гренадерской шириной плеч, объемом груди, непомерно могучей шеей и суровым выражением греко-скифского лица.

Шмидту вдруг почудилось, что от самого присутствия этого гиганта все пространство вокруг насыщается какой-то особой силой, особой энергией и особым спокойствием.

— Так точно, господин полковник, — барон внезапно почувствовал, что у него перехватило дыхание, и, по мере того, как диверсант приближался к нему, существо его все плотнее обволакивал какой-то непонятный, инстинктивный страх.

— Полковник, князь Курбатов. — Только теперь барон обратил внимание, что полковник говорит по-немецки, а следовательно, прибывший с ним худощавый унтерштурмфюрер — не переводчик, а, скорее, адъютант. Говорил русский хотя и с акцентом, но легким и вполне приемлемым. — Вас уже известили о цели моего появления здесь?

— Не совсем, — уважительно заметил фон Шмидт. — В самых общих чертах.

— Что значит — «в самых общих»? А что вам хотелось бы знать обо мне? — решительно поинтересовался полковник.

— Сообщая о вашем приезде, Скорцени почему-то был удручающе немногословен.

Козырек фуражки барона едва не касался кончика широкого мясистого носа. После каждого его слова небрежно выбритый квадратный подбородок нервно подергивался, после чего челюсти его двигались подобно жерновам.

— Иначе он не был бы Скорцени. — Каждое слово Курбатов произносил таким тоном, словно зачитывал приговор военно-полевого суда. Так говорить мог только человек, крайне уверенный в себе, что, как считал фон Шмидт, было не очень-то свойственно вечно мающимся своими сомнениями русским офицерам.

Шмидту уже приходилось встречаться и с власовцами, и с белыми офицерами, и с добровольными помощниками, то есть с пленными, которые, не имея оружия, помогали германским служащим всевозможных тыловых частей и артиллерийских подразделений. Однако все они, как правило, чувствовали себя в Германии не очень-то уютно, а потому вели себя, как и положено людям, ощущающим комплекс вины и неполноценности.

Князь же, похоже, чувствовал себя не перебежчиком и даже не союзником, а, скорее всего, завоевателем. Словно он со своим отрядом прошел из конца в конец не Россию, а Германию.

— Я ждал, что Скорцени вызовет меня в Берлин или Мюнхен, поскольку всё это тыловое крысятничанье мне уже порядком надоело. Поэтому и цель вашего прибытия сюда, господин полковник, мне не совсем ясна.

— Мне приказано прибыть сюда, барон, только для того, чтобы развеять ваши самые мрачные мысли. Та же цель и у прибывшего со мной лейтенанта СС Гельке, — едва заметно повернул он голову в сторону стоявшего чуть позади, в двух шагах от него, унтерштурмфюрера.

Спутник Курбатова неохотно склонил голову, давая понять, что он — весь к услугам, и вновь высокомерно вскинул свой тощий, украшенный разросшейся родинкой подбородок.

— Развеять мысли?! — потрясенно уставился на полковника Шмидт. — Это уже не мысли. Это ярость души. Какие уж тут могут быть мысли, когда вокруг ни одного истинно рыцарствующего германца — сплошное окопное дерь-рьмо?

— В моем присутствии просил бы выражаться, как подобает аристократу и офицеру, — брезгливо поморщился князь Курбатов.

Фон Шмидт удивленно уставился на него: до сих пор еще никто не решался делать ему замечания по этому поводу. Да к тому же в столь резкой форме. Однако, наткнувшись на презрительно-суровый взгляд, вынужден был проворчать: