Богдан Сушинский - Фельдмаршал должен умереть

— Эй, вы кто такие?! — спросил их рослый солдат, высунувшись из-за мешков с песком.

— Отряд полковника Курбатова! — ответил князь. — Вас должны были предупредить.

— И отряд штурмбаннфюрера Умбарта, — добавил командир батальона СС. — Со своими корсиканцами, о появлении которых вас лучше не предупреждать!

— Так вы и есть Умбарт?! — человек что-то прокричал на непонятном Курбатову языке, перевалился через мешки и, скатившись по внешней стороне укрепления, побежал к воротам.

Таким же образом с радостными воплями начали оставлять свои позиции и другие защитники «Орнезии».

— Что-то мы не ощущали вашей поддержки, вояки, — упрекнул их Умбарт. — Бьюсь об заклад, что вы, сержант, — обратился он к тому, что бежал первым, — всю ночь проспали за своим пулеметом!

— Мог бы и вздремнуть, но кто-то до самого утра бесновался на прибрежных склонах.

Все это время женщины стояли, не проронив ни слова. Когда Курбатов был уже в пяти-шести шагах от них, они переглянулись и более рослая, рыжеволосая, осталась на месте, а та, что поэлегантнее, с растрепанными на ветру золотистыми волосами, пошла ему навстречу.

— Я не ошиблась: вы и есть тот самый князь Курбатов? — лишь приблизившись к полковнику, Мария-Виктория по-настоящему поняла, насколько громаден этот человек: рослый, широкоплечий, с невероятно большими ручищами, в которых автомат казался невесомой безделушкой. Он предстал перед ней, словно горный дух.

— Совершенно верно. Надеюсь, меня пустят сюда на постой, — Сардони вдруг уловила, что князь не очень-то обращает внимание на ее красоту, а смотрит как бы мимо нее. Уж не на Кристину ли?

— Можете считать, что приют вам обеспечен.

— А вы, стало быть, княгиня Мария-Виктория Сардони?

— Тоже верно.

— Мы все чертовски устали.

— Еще бы! Насколько мне известно, вы уже сутки блуждаете по окрестным ущельям.

— Очищали их от партизан, чтобы хоть несколько дней спокойно поблаженствовать на берегу Лигурийского моря.

— Из-за ваших блужданий нам пришлось провести тревожную ночь. Тем более что до сих пор партизаны нас не очень-то тревожили.

— Может показаться, что вы не рады нашему визиту, — мягко упрекнул ее Курбатов. Княгиня оказалась слишком близко от него, и полковник еле удержался, чтобы не прикоснуться рукой к ее волосам. — После такого боя женщины должны доставаться воинам как награды. Вы же ведете себя как воинственная амазонка.

— Тем не менее, стол для офицеров уже накрыт. И даже не на вилле, а на яхте.

— В таком случае можете считать, что всю ночь мы не перестреливались с партизанами, а распевали под стенами «Орнезии» горные серенады.

Умбарт, его корсиканцы-гладиаторы и все, кто спустился вместе с Курбатовым к вилле, уже вошли на ее территорию, а полковник и Мария-Виктория все еще стояли друг против друга, понимая, что все, что только что было сказано ими, является всего лишь неудачной прелюдией к тому истинному знакомству, которое им еще только предстоит.

— Так вот вы какой, князь… — вполголоса, чтобы никто не мог услышать ее, проговорила Мария-Виктория, едва заметно проводя рукой по его предплечью. — Я-то представляла вас совершенно другим. Более элегантным, аристократичным.

— Я вас — тоже другой, не столь убийственно красивой.

— Не расточайте лесть, полковник, оставьте это для намеченного нами офицерского бала.

— Всего лишь комплимент застенчивого рыцаря.

— Представляю, сколько врагов вам пришлось одолеть по пути сюда, чтобы иметь право на него, мой… застенчивый рыцарь.

Фельдмаршал в последний раз окинул взглядом Гору Крестоносца, Тропу Самоубийц, часовню с могилой рыцаря… Он уже всё понял. Ни ареста, ни суда не последует. В случае с ним фюрер решил не рисковать. Но и не церемониться. Вся «прелесть» задуманного Гитлером плана расправы с ним в том и заключалась, что он, фельдмаршал Роммель, якобы сам должен был судить себя и сам же, по собственному приговору искупая свои грехи, казнить.

Причем с общественной точки зрения всё будет выглядеть вполне благопристойно: фельдмаршал осознал, ужаснулся собственной оплошности и покаянно смирился. А что фельдмаршал решил спасти свою репутацию ценой собственной жизни, так это его личное дело. Таковой была его последняя земная воля.

Зато фюрер предстанет перед нацией и всем миром в виде всепрощающего благодетеля. Он запретит где-либо на официальном уровне упоминать о том, что Роммель замешан в заговоре, уже хотя бы потому запретит, что теперь это явно не в его интересах; он устроит «лучшему из своих фельдмаршалов, народному маршалу» самые пышные похороны и заставит журналистов писать самые лестные некрологи.