Микки Спиллейн - Тварь

— Что?!

— Ночью. Его рубанули топором.

— Ну и ночка! Что же теперь будет?

— Да, наверное, что обычно бывает. Слушай, ты все время лежал?

— Черт возьми, конечно. Погоди, Майк, ты...

— Доказать можешь? То есть, видел тебя здесь кто-нибудь?

— Нет, я был один. Ты ведь не думаешь...

— Брось волноваться, Билли. Делом займется Дилвик, а он не прочь устроить тебе пакость. Эта вонючка захочет отыграться на тебе, раз я ему не по зубам. Сейчас на его стороне закон, та малость, что еще осталась от закона в этом городе. Нужно найти какой-то способ доказать, что ты отсюда не выходил. Есть какая-нибудь идейка?

Он поднес палец ко рту.

— Да вроде бы. За ночь мне два раза слышалось, будто отъезжает машина.

— Это был Йорк, а потом я.

— Тут же после первого раза кто-то спустился по лестнице. Я услышал шаги, потом какой-то чудной звук, вроде бы тихонько так закашляли, потом все затихло. Не возьму в толк, что это было.

— Пожалуй, годится, только надо узнать, кого там носило. Да, учти, пока тебя не спросят — ни слова. Понял?

— Конечно, Майк. Господи, и откуда такая напасть? Теперь меня вышвырнут, — он уронил голову на руки. — Что я буду делать?

— Что-нибудь придумаем. Если ты чувствуешь себя нормально, лучше оденься. Машина Йорка все еще в городе, и, когда копы с ней закончат, тебе придется пригнать ее домой.

Я подал ему кофе, и он благодарно выпил его. Когда он закончил, я забрал чашку и пошел на кухню. Там я застал Харви, вытиравшего глаза платком.

Он увидел меня и шмыгнул носом.

— Какой ужас, сэр! Мисс Мэлком только что мне сказала. Кто мог сделать такое?

— Не знаю, Харви. Кто бы ни сделал, он за это заплатит. Слушайте, я хочу лечь. Когда приедет полиция, разбудите меня, ладно?

— Конечно, сэр. Хотите поесть?

— Нет, спасибо. Попозже.

Я стороной обошел гостиную и поднялся по лестнице, чуть не падая с ног. Скомканное одеяло лежало там, куда я его отбросил, в ногах кровати. Я даже не потрудился снять ботинки. Опустил голову на подушку и сразу все мне стало безразлично — пускай дом хоть совсем сгорит, лишь бы не будили.

Приезжала и уехала полиция. Голоса доносились до меня сквозь пелену, как невнятное бормотание. Голоса настаивали, протестовали, возмущались. Сердитый высокий женский голос и более сдержанный мужской, поддерживающий ее. Похоже, никого не интересовал я, и я не противился, когда пелена обернула меня серым саваном, заглушившим все звуки и мысли.

Меня разбудила музыка. Страшная буря музыки, которая сотрясала дом, как ураган, пронзительно вскрикивая в дивной муке. Никогда я не слышал такой музыки. Я слушал изумленный. Еще секунду-другую гремела песнь ярости, потом она сникла, зазвучав траурным напевом смерти. Ни один такт, ни одна тема не повторялись.

Я выскользнул из постели и открыл дверь, приняв на себя всю мощь звуков. Казалось непостижимым, что пианино способно поведать такую историю, как эта.

Он сидел за инструментом — маленькая, вызывающая жалость фигурка в голубом купальном халате. Его голова была откинута назад, глаза крепко зажмурены, словно от боли, а пальцы выколачивали из клавишей ноты страдания и боли.

Он мучил себя. Я присел рядом.

— Растон, не надо!

Он резко оборвал игру и уронил голову на грудь. Критики, объявившие его гением, были правы. Если бы они слышали его новый концерт!

— Нужно относиться к этому спокойней, малыш. Вспомни, что я тебе говорил.

— Знаю, Майк, я постараюсь. Просто я все время думаю о папе.

— Он много для тебя значил, правда?

— Больше всего на свете. Он столькому меня научил — музыке, искусству... Вещам, на которые у людей уходит так много времени. Такого чудесного папы еще ни у кого не было.

Я молча подвел его к большому креслу у камина и присел на подлокотник рядом с ним.

— Растон, — начал я, — твоего отца больше нет, но он наверняка не хотел бы, чтобы ты горевал. Я думаю, он предпочел бы, чтобы ты продолжал заниматься всем, чему он тебя учил, и стал таким, каким ему хотелось.

— Я буду таким, Майк, — сказал он. Его голос звучал бесцветно, но в нем чувствовалась убежденность. — Папа хотел, чтобы я превзошел других во всем. Он часто говорил мне, что ни одному человеку не хватит жизни для достижения всего, на что он способен: слишком долго нужно овладевать основами. Потому-то он и хотел научить меня всему с самого детства. Тогда, став доктором или, может, ученым, я как бы обгоню себя.

Разговаривая, он оживился. Пусть выговорится, подумал я, это единственный способ сбросить с себя тяжесть.