Валерий Хазин - Прямой эфир

И мы не станем отсюда следовать за сомневающимися в том, будто нельзя представить кого-то, кто знал бы и видел больше нас. Но, скорее, присоединимся к тем, кто напоминает, что порою и речь поэтов не всегда поспевает за речами любовников.

Ибо одни говорят, что двое в Венеции проводили вечера на улицах, «вьющихся угрем», слушая, как «скрипичные грифы гондол издают вразнобой тишину», наблюдая, как купола – к ночи – «меркнут, словно люстры в опере, идут медузами на убыль». А другие уверяют в обратном: только сквозь стекла отеля, «на заре зеленоватой», они изредка следили «за узорами едва заметной зыби в канале, забросив сети в раскосый блеск зеркал позади…»

И потому мы оставляем здесь лишь немногое из того, что было произнесено той зимой в Венеции, которая и в самом деле – из окон Bauer Hotel на Campo San Moise – выглядела, как толчея фарфора и битого хрусталя.

«Если бы тебе посчастливилось чуть больше, – улыбалась она, накрывая ему лоб ладонью, – из тебя мог бы получиться настоящий венецианец – зоркий и порочный, каких здесь только и встретишь, что зимой… А если бы немного повезло нам, мы увидели бы чудо – город Святого Марка в снегу… Но уже не в этот раз, видимо… Хотя… у меня какое-то странное чувство, как будто впереди у нас – долгое-долгое путешествие…

А что глаза устают без снега – это я помню. Веки точно подпалили, и постоянно хочется спать – правда? Хорошо помню…

У меня есть подруга, русская художница – она уехала давно, намного раньше меня, и перебралась в Урбино, город Рафаэля. Это на юг, через Болонью, отсюда часа три на машине. А родилась и полжизни провела в Нижнем Новгороде – как она выражалась, барочный город, в котором одни заборы и почти всегда осень… Уезжая, шутила, что жизнь в России намертво вколачивает в нас один железобетонный навык – «следите за руками»… А следить – смеялась она – все-таки хотелось бы за кистью художника или мыслью поэта… Теперь она говорит, что нигде в мире, кроме Урбино, жить бы не смогла – но и ей поначалу бывало тяжко, особенно на побережье в январе-феврале. Тут же никакой тебе «ошеломительной зимы, ни кремнистого небосвода». И «рассвет не горит ежеутренним спиртом…» Тем более у вас, на заливе, где Новый год встречают с «Дайкири Мулато» под пальмами и, чтобы увидеть снег, надо подниматься в горы… Так вот, она все успокаивала: переживешь первую зиму без снега – дальше будет легче. Быстро привыкаешь и начинаешь ценить другое…»

А через день – или два? – в остроугольных сумерках крохотной кондитерской между театром Fenice и Campo SantAnagelo, где их угощали «лучшим кофе и тирамису в Венеции», он почему-то вспомнил, как она предостерегала его под Москвой и инструктировала на случай, если явятся вдруг какие-нибудь «Гулкин и Закоулкин», а явился меж тем восковой и поджарый, с угрюмой фамилией, в которой – как ни ставь ударение – все выходило неприлично: Залубов, хотя, справедливости ради, случалось встречать и других, безымянных. А потом, отсмеявшись коротко, спросил, не знаком ли ей человек из корпоративной безопасности, которого в городе Котор все зовут герр Манн?

«Да, – сказала она. – Коренастый, с физиономией велосипедиста? Ну, такое целеустремленное лицо, как бы только что освистанное ветром? Его настоящая фамилия – Рихтер… если она вообще есть. Он из поволжских немцев, полиглот, с Джаном уже много лет, кажется… Когда-то был даже приставлен к нашей дирекции. Давно – в самом начале, и совсем недолго. Очень неприятный, прилипчивый взгляд. Онетти сказал бы, «искушенный статистикой». За что он сейчас отвечает – не знаю, но, по-моему, по-прежнему фигура не из последних в одной из структур. И радио, наверное, курирует тоже… Что-то случилось? Какие-то неприятности с ним? Может быть, мне позвонить Джану?»

Дан пригубил кофе и покачал головой.

Не сразу – подсказывают нам – но покачал головой.

И тем же вечером – или ближе к ночи? – лежа навзничь в сбитой пене млечных теней и подушек в ее коленях, он спросил, не страшно ли ей: что будет, если тот, кого почтительно зовут аль-Бунн, узнает про них – ведь они не слишком осторожны, и герр Манн отчего-то закружил поблизости, а в состязании щепетильных с внимательными победителей не бывает?

«На этот счет можно не беспокоиться, – сказала она. – Ему не интересно… Тут давно все выяснено и обоюдно оговорено… Не первый год… Fair play… В определенных границах, конечно… Высокие договаривающиеся стороны… и так далее…»

А потом – снова подсказывают нам – он говорил еще тише, почему-то прижимая к переносице опрокинутую ладонь: жизнь его тоже как будто бы закалена статистикой, и хотя ему полагалось бы сойти с ума от незаслуженных даров Адриатики, здесь всех подстерегает случай, и потому правильнее быть если не предупрежденным, то предуготовленным. Что если тому, кого зовут аль-Бунн, все опостылеет или по какой-то причине он решит «закрыть лавочку», включая, а вернее – выключая из эфира неприбыльное и непрофильное «Радио Монтенегро»? Всем, естественно, будет нелегко, но куда деваться чужеземцу без имени, у кого нет ни настоящего дома, ни паспорта, ни работы? Чем тогда обернутся дары и спасение, когда все разлетится прахом над заливом и не останется ничего: ни голоса, ни отголоска в балканской новелле; и даже имя, как был предсказано, «не мелькнет в примечании к названию эмигрантского кладбища»?