Сергей Семеркин - Когда факс приходит не вовремя

Такие же как эти. Зашли они шумно – чтобы слышали. Вели себя отвязно – чтобы видели. Ругались матом – чтобы помнили. Плевались – чтобы оставить после себя хоть что-то. Из всех жертв сначала они выбрали какого-то забитого жизнью мужичка, у которого смяли газету – расчитался здесь, понимаешь, мудило (их формулировка, сильно эвфемизированная – не произношу бранных слов и даже их не думаю – плохие мысли рождают плохие слова, которые естественно приводят к плохим поступкам – а оно мне надо? я хочу делать и добро – редко, и зло – часто одинаково хорошо – плохо оно само собой получится). А потом увидели ее. Она их не боялась. И это уже резало им яйца. Эти фантастичные глаза не уважают их? Как так?

Добрый герой спас бы ее. Классика.

Но я не добрый, я злодей. Мелкий. Поэтому я спас их. От моего гнева. Ведь если бы они хоть что-то сделали в разрез с моим желанием лицезреть эти непередаваемо-словесно-красивые глаза. Я мог бы не справиться со своими эмоциями. Мог бы чуть крутануть кармические колеса, так чтобы шины завизжали… А ведь утопив газ можно в следующий жизни родится снова человеком. Ну уж дудки (или кнопки – равновеликие по своей детскости слова, что-то в них есть, хотя… кнопка – она когда одна детская, когда их много – уже клавиатура, тут от детства ничего не остается, надо быть точным). Человеком – это мы уже проходили. Надо от простого к сложному. Туда, куда я пока не знаю. Короче, лучше нанести точечный удар или прикрепить куда надо пиявку, чем потом ровнять всё ядерным под фундамент или заказывать оркестр на похороны.

Пистолет и напор всегда действуют лучше, чем просто напор, или просто пистолет. Когда тебе угрожают – ты еще можешь юлить, можешь строить планы, можешь дискутировать, можешь саботировать, можешь играть в игры, или обращаться к людям, которые играют в игры. Когда тебе стволом ломают височную кость – тут сразу склоняешься к приемлемому компромиссу. В итоге уроды вышли из вагона на станции, которая любезно и быстро вынырнула из темноты к вящей радости уродов. Они уже через одного вытирали кровь (скорее размазывали – платков у них не имелось в наличии).

– Когда захочешь сделать что-то злое – позвони, помогу. Когда захочешь сделать что-то доброе – позвони, поможешь мне. Я иногда ломаюсь.

Слишком многое хотелось сказать. Поэтому я и больше ничего и не добавил. Уже переборщил с пустыми словами. Визитку она взяла. Ничего не значащее телодвижение. Я запросто завтра переменю номер, а послезавтра она потеряет сумочку и… ничего особенно, просто мы можем никогда больше не услышаться. Я постараюсь не плакать – ведь глаза её красивей некуда я уже запомнил – как просто! – и складировал – как банально! – в своей памяти. Когда-нибудь и от этих лыж в кладовке мне предстоит избавиться. Мы слишком многое носим. Хламьё. Но сейчас ничего красивее в мире я не знал. Знал бы создателя – было бы всё по другому. Ну а пока есть так, как есть. И нечего соплями солить сахарок.

Очень много хотелось сказать. И даже познакомиться хотелось. Но мы бежали даже не по одной улице, не то что в одну сторону. Шум дверей и вот я уже тут, а она уже там (или наоборот). Это я вернулся еще раз в прошлое и чуть не попал со временем – не дошагнул до нужной отмашки. Вот и наскочил на мысль повторяющуюся. Точнее ее сестрицу, которая бежит во след своей старшой, почти по тому же кругу. Остановить мыслишка, да вот уже другая родилась.

Что касается оружия. Пушка у меня короткая, с толстым стволом. Пули тупорылые с насечкой. Мне не нужна пробивная сила, я не стреляю через стены или рельсы, я не стреляю в людей, одетых в броники. Я не стреляю далеко. Уж если что-то случилось, требующие оперативного вмешательства невербальных инструментов, то я стреляю в млекопитающих, без панцирной защиты, обычно на расстоянии менее десяти метров, не сбившихся в стаи более пяти особей. Так что мне требуется, чтобы пистолет стрелял, стрелял примерно туда, куда мне надо (плюс-минус пара миллиметров – не принципиально), чтобы когда пуля попадала в непонятливую обезьяну (с человеком всегда можно договориться), эта обезьяна потом уже никаких гримас – кроме, пожалуй, агонизирующих, – не строила, и не делала резких движений, чтобы падала и умирала (или еще лучше: умирала и падала). Всё. А фирма, калибр, сколько патрон в обойме – это уже к фанатам с блеском в глазах. Мой блеск почти всегда скрывают черные очки. Ведь как бывает: то мешки под глазами, то сами глаза красные, то выражения слишком откровенное, для взоров собеседника таится в глубине, то солнце слишком яркое для дна глазного – особенно в июне-июле и вообще летом. Сейчас лето и июнь.