Анатолий Баюканский - Тайна перстня Василаке

Хозяин встал, прошел к холодильнику, достал запотевшую бутылку «посольской», две банки импортного пива, какой-то закуски, поставил два хрустальных стакана, расстегнул замок спортивного костюма, тяжело рухнул в кресло.

— Глотнем для разминки?

— Вы — умный человек, Разинков, — удовлетворенно проговорил я, — на востоке без чая, а у нас без рюмки разговора не начинают.

— А есть, о чем толковать-то? — Разинков едва вмещался в кресло, кулаки его на бархатных подлокотниках угрожающе сжимались и разжимались.

— Вроде бы у нас прежде не случалось точек близкого соприкосновения.

— Помните, чему нас учил бородатый Маркс? Все течет, все изменяется. Почти уверен: не только «спасибо», «магарыч» заработаю.

Разинков ничего не ответил на это явное вымогательство. Он налил себе полный, до краев хрустальный стакан водки, спокойно опустошил, осторожно поставил емкость на стол.

— А мне? — я, кажется, совсем обнаглел.

— За что наши отцы и деды в семнадцатом году кровь проливали? Чтобы холопов не было! Наливай сам, сколько выпьешь.

Это уже было нечто. Фразу он произнес спокойно, без надрыва, и я понял, что можно начинать разговор по существу. К тому же «посольская» оказалась отменного качества. Вспомнилось, как в городе поговаривали, что на водочном заводе, которому недавно исполнилось сто лет, по секрету купца Заусайлова для особо приближенных готовят особую, без сивушных масел водку.

— Уф! — выдохнул я, боясь обозлить Разинкова, тем более что в комнату дважды заглядывал телохранитель, но хозяин делал ему знаки, чтобы тот удалился.

— Ты не забыл, поганый писака, я собирался ехать на дачу? — В голосе Разинкова уже не звучали зловещие нотки, — хватит тянуть резину, отвечай, кто такой Блювштейн?

— А вы не знаете? Какой наив! Не стоит нам друг перед дружкой выпендриваться. Ладно, — милостиво решил я, — для завязки возьми это послание. — Протянул Разинкову конверт, и по тому, как жадно он схватил письмо, понял, что Блювштейн многое значит в судьбе самого Разинкова. Он даже не заметил моего обращения на «ты». Видимо, письмо было кратким. Разинков перечитал его раза три. Затем медленно, удивленно поднял на меня глаза, и я не узнал их. Обычно колючие, насмешливые, злые, они словно изменились, сделались доброжелательными, любопытными. И еще мне явственно показалось, будто не только в глазах, лице, но и во всей громоздкой фигуре Разинкова вдруг появилось почтение к моей персоне. Люто ненавидел, и, вот, пожалуйста, какие перемены. Сомнений не оставалось: виной всему письмо Семена Блювштейна. Вероятно, израильский «авторитет» и явный хозяин Разинкова советовал ему обращаться со мной поуважительней, возможно, даже упомянул о моей личной дружбе с Василаке. а может быть, ни то, ни другое, просто острый нюх бывшего главного инженера сразу взял верный след: зачем ссориться с тем, кого окончательно не раскусил?

— Шараду ты мне загадал, писака! — признался Разинков. — Не знаю, с какого конца к ней подступиться. Не подскажешь?

— Вас устраивает сумма, переведенная на счет в банке? — Некто свыше произнес за меня эту явно рискованную фразу. Вдруг этот вопрос будет идти вразрез с их тайными договоренностями? Но я не просто выдал фразу, рискуя своей головой, мне чуть позже припомнились слова Блювштейна, сказанные там, на Мертвом море: «Жадность, как знаешь, фраера сгубила, а мои фраера в России прямо как голодные псы. Приходится чуть ли не ежемесячно информировать их, когда, сколько и куда переведено конторой денег».

Был весьма приятно удивлен, что вновь попал в «десятку». Разинков беспокойно заерзал в кресле.

— О деньгах в чужих карманах говорить неприлично! — отмахнулся он от вопроса.

— Почему же? Уверен: скоро на имя какого-нибудь Попандопало появится роскошная вилла и яхта, а хозяином всего этого богатства, истинным хозяином будет господин…

— Не обязательно все разжевывать! — резко оборвал меня Разинков. — А ты, писака, видать, не промах! — с нескрываемым уважением продолжил хозяин квартиры. — Отыскал свою нишу в этом раскореженном мире, молодчина! Нашим и вашим служишь. Это уметь надо. — Он попытался дружески хлопнуть меня по плечу, но я уклонился от такой фамильярности.

— После наших стычек, — холодно проговорил я, — не хватало нам еще обняться и облобызаться.

— Ты, правда, еще зеленый, — нисколько не обиделся Разинков, — не уразумел, что в нашем содружестве мгновенно забываются обиды, прощаются долги, люди, забыв о кровной мести, делаются братьями.