Инна Тронина - Птенцы «Фламинго»

Долгое время нам было наплевать на родственников — и с той, и с другой стороны. Папа с ума по мне сходил. Он получил такую дочку, о которой мечтал. Я — копия мама, только ростом много выше. Кажется, я получала подарки каждый день. Бижутерию, импортные шмотки, дефицитные книги, дорогую аппаратуру. Про игрушки и сласти даже не говорю — и так понятно. Весь соцлагерь мы объездили с оркестром, даже в капстраны выбирались. Так прекрасно всё это было, что сейчас плакать хочется!.. Папа — единственный, кто меня любил! Он принял бы меня любую. О, Господи!..

Мне шестнадцати не было, когда пришлось расстаться. Из оркестра позвонили, сказали, что случилось несчастье. Сердечный приступ на борту лайнера — и всё. Перед этим папа поругался с польским коллегой, который имел совсем другие политические пристрастия. Разумеется, и до того с сердцем были проблемы, но папа концерты не отменял. Будь он жив, я никогда бы по рукам не пошла! Никогда! С голоду бы подохла, но не опозорила его! Я поняла чувства Гриши, когда моя родная мама уже в октябре девяносто первого привела в папину квартиру нового мужа! Года не прошло, представляете?!

Я не могла привыкнуть к отчиму, как мой брат к мачехе, моей матери. Пошла, получается, в ту породу…

Сергей Барсуков, родом тоже из Новосибирской области, из Чулыма. То ли хороший знакомый, то ли дальний родственник Белкиных. Он — столяр-краснодеревец, неплохо зарабатывал на реставрации старинной мебели. Само собой, пил, не просыхая. Бабушка маме говорила: «Олюнька, ты намучилась за стариком, так поживи и с молоденьким. Помоги Сергуньке зацепиться в Москве. Пропадёт ведь парень…»

Мама и помогла. Ей было тридцать шесть, а влюбилась, как девчонка сопливая. Перед свадьбой долго меня уговаривала понять и простить. А я в выпускном классе была, ещё двумя видами спорта занималась, танцами. Старалась поменьше дома появляться, даже уроки мы делали у моей подруги Оксаны. Их многодетной семье четырёхкомнатную квартиру дали. Там и то спокойнее было.

Мама сказала мне, что папу затравили завистники и соперники, довели до разрыва сердца. Даже в газетах про него писали всякие гадости. Что и сталинист он, и консерватор красно-коричневый… Что-то в таком роде. А он просто не хотел рвать партбилет, как тогда было модно. Мама заявила, что ей надоело реветь из-за мужниных неприятностей, выслушивать лекции о правых и левых, о демократах и ортодоксах. Она простого бабьего счастья хочет, которого у неё, оказывается, ещё и не было.

Я чуть в обморок не грохнулась, когда услышала! Значит, все эти туры, моря, цветы, стихи — не счастье? А квартира, деньги, московская прописка? А то, что её на «Волге» в университет возили, что туш играли у роддома?! Что папа за мной пелёнки стирал, ночами ко мне вставал, чтобы Оленька поспала подольше?.. Это — не счастье?

Я кричала, что проклинаю её за всё, и отомщу непременно. Значит, ей нужно, чтобы пьяный Серёга её за задницу щипал? Чтобы заваливал на койку, справлял нужду и храпел, а она потом на кухне пила таблетки от головной боли? Она беременная тазы и мешки ворочала, а Серёга дрых и не встал, не помог ни разу! Этого она хотела? Тогда я тоже себя не обижу. Папе обещала получить золотую медаль — и получила. В девяносто втором окончила среднюю школу. Была тинэйджером, непримиримым и жестоким. Считала, что у мамы был папа, есть я, и зачем ей ещё кто-то нужен?

Она стояла передо мной с безобразно огромным животом, вся в пятнах, и рыдала. Твердила, что имеет право на личную жизнь. Её ребёнку нужен отец, и вообще я не смею указывать, как ей жить.

Я взорвалась: «Как ты со мной, так и я с тобой поступлю! Я много тебя моложе и тоже решу всё сама. Попробуй, вмешайся — пожалеешь! Когда ты вернёшься из роддома, меня уже здесь не будет!»

Мама родила в день моего выпускного. Мы наняли прогулочный теплоход, катались на нём по Москве-реке. Нас три подруги было — я, Оксана и Вера. Блондинка, шатенка и брюнетка. Наши мальчишки на пять голосов под гитару пели песню Окуджавы «После дождичка небеса просторней», потому что как раз прошёл дождь. Мы танцевали на палубе. Из-за плохого настроения я выпендривалась больше всех, хохотала, как ненормальная.

Мы плыли мимо Краснопресненской набережной, и из окна «Белого Дома» нам махала Оксанина мама — она там буфетчицей работала. Моё платье из натуральной тафты цвета чайной розы с корсетом и пышной юбкой признали лучшим в классе. Мама подарила, хотела подлизаться, но ничего у неё не вышло. Оксане сшили атласное платье-коктейль. Мы с ней делили место первой красавицы не только класса, но и школы. И одного парня — он тоже в квинтете Окуджаву пел.