Иван Василенко - Конец фирмы Беняева [Записки следователя]

— Печень у меня, — стонал, закатывая глаза.

— Хворь другая у тебя, — улыбнулся один из членов комиссии. — Но все-таки придется еще раз проверить.

Анализов проверять не довелось. Немец подступал к городу. Наши войска отошли. Город словно вымер.

А Беняев ожил. Мотался с женой по магазинам, тащил мешками соль, спички, консервы — все, что на глаза попадало.

Когда порядком подчистил магазины, принялся и за квартиры тех, кто эвакуировался. Брал все: книги, ковры, стулья, картины, посуду, меха, инструменты, обувь, гвозди…

Когда в город вошли гитлеровцы, Беняев принял на квартиру эсэсовского обер-лейтенанта и через него добился разрешения на частное предприятие, развернул обувную мастерскую. Вначале у него было два сапожника, а затем стало шесть. Сам он, конечно, не брался за молоток. Оформлял заказы, снимал мерку, определял фасон. Фирма Беняева расширялась. Деньги сначала тоненьким ручейком, а потом и рекой потекли в его карман.

Пришел конец гитлеровской оккупации. Беняев загнал свою мастерскую в подполье и притаился. Но жажда к наживе изъедала его, руки чесались заняться старым делом. А тут и время свое сыграло. Трудно было стране. Не хватало промышленных товаров, плохо было с обувью. Этим-то и воспользовался Беняев. Вновь заработала его фирма. Сапожников разместил в разных концах города. Выдавал им кожтовары, выписывал заказы. Готовая обувь поступала к тете Маше по кличке Заноза, и та ставила на них штамп артели «Коопобувь», передавала «саранче» — так называл Беняев своих сбытчиков, а те «шли в люди». Деньги за проданную обувь отдавали Занозе.

Один раз в неделю, как правило ночью, Беняев приходил к Занозе и забирал деньги. Сапожникам за работу платил сам наличной суммой.

Когда же в городе была восстановлена обувная фабрика, Беняев наладил свои связи с некоторыми грузчиками, и те, пользуясь свободным выездом на автомашинах, вывозили из фабрики похищенные стельки, подошвы, другие детали и продавали Беняеву.

На другой день, когда я приехал в тюрьму и попросил привести Беняева, вид у него был помятый, глаза мутные. Зашел в кабинет ссутулившись, поддерживая одной рукой брюки. Не поздоровавшись, сел. Отвислая нижняя губа его дрожала.

— Чего надулись? — спросил я.

— Не виновен я, — брюзгливым тоном ответил он. — Роковая ошибка. Умру в тюрьме — ответите за меня.

— А мне думалось, вы начнете с признания, — пошутил я.

— В чем я должен признаться? — вспыхнул Беняев и глянул на меня зверем. Потом, уже тише, добавил: — Даже к старости у вас нет уважения.

— Со здоровьицем у вас порядок. Вас проверял врач. Симулируете, Беняев.

— Крест даю — печень вздутая. Ночь не спал. Кильку съел — чуть было душу богу не отдал, — юлил он.

— Ладно, будет вам. Скажите, какой у вас трудовой стаж? — задал я ему первый вопрос.

Беняев не сразу ответил. Посидел, подумал, почесал мизинцем подбородок и лишь тогда промычал в ответ:

— Знаете, из памяти вон выскочило. Ну, к примеру, в двадцатые годы приказчиком был.

— Где?

— В лавчонке, — криво улыбнулся он.

— Приказчик в счет не идет, — строго сказал я.

— Еще вот вспомнил — ремонтировал сапоги красногвардейцам.

— Небось, вы тогда работали у себя дома? — поинтересовался я.

— Безусловно. Вывеска была: «Всех дел мастер».

— Вот оно как! Частником были?

— Да, да. В период нэпа. Потом нас объединили в артель. Но какой из меня-то артельщик, — остался дома, делал мелкий ремонт. Правда, клиентура слабенькая, но на хлеб зарабатывал, перебивался.

— Ничего себе перебивался, — не смог я сдержаться от возмущения. — Не перебивался, а наживался. Как клещ, высасывал чужой труд.

— Не смейте так говорить обо мне! — вздыбился Беняев.

— Эх, Беняев, Беняев, — не сводил я с него глаз. — Скажите, какую пользу вы принесли нашему обществу? Задумывались ли вы когда-нибудь над этим?

— Была польза. Обслуживал население. Платили ведь, кто сколько мог. А деньги… разве человек от денег может отказываться, — заискивающе улыбнулся Беняев.

Я встал из-за стола, прошелся по камере. Как объяснить этому самоуверенному, сжигаемому неуемной алчностью и привыкшему к паразитической жизни пауку, что он не жил настоящей жизнью и — страшно подумать — даже знать не будет, что значит жить по-настоящему, той жизнью, которую ты сам делаешь с каждым днем лучше, той жизнью, которая делает тебя самого с каждым днем лучше.

— Вы прошли мимо жизни, Беняев, — только и сказал ему с горечью. — Люди за это время страну нашу сделали передовой в мире, а вы со стороны, словно в замочную скважину, подсматривали за жизнью, дрожа в своей келии, как суслик.