Александр Аннин - Не сотвори добра

Рябинин проиграл совсем немного, и потому имел не столь бледный вид, как экс-атташе.

– Может, еще закажем бутылочку? – с надеждой оглядел он партнеров.

Но Пряслов заторопился:

– Извините, господа, я побегу. А вы как хотите.

– Ну и мы двинемся…

Они вышли из бара и директор зоопарка тут же скрылся в темной, шелестящей листвой аллее.

– И впрямь полнолуние, – пробормотал Валентин Николаевич, задрав голову.

В черном небе, посреди разливающейся лужи молочного света, стояла луна – круглая и золотая, как церковный дискос.

Тоскливый, многоголосый вой прорезал тишину ночи.

– Что это? – испуганно дернулся аспирант.

– А волки воют, – буднично отозвался бывший атташе и зевнул, клацнув челюстями. – На луну воют, как им и положено. Тут же зоопарк в двух шагах.

– Прямо мороз по коже, бр-р… – поежился Рябинин и в самом деле застегнул верхнюю пуговицу своей ветровки. – Прощайте, господин Мокеев.

Они разошлись в противоположные стороны, но не прошло и пяти минут, как снова столкнулись нос к носу у входа в бар.

– Что это вы, мсье атташе? – весело глянул на Мокеева аспирант.

Валентин Николаевич смутился: он «заныкал» тысчонку и теперь вернулся к бару, чтобы тяпнуть грамм двести в одиночестве. Как выяснилось, аналогичная мысль пришла в голову и молодому Рябинину.

– Черт с вами, я угощаю, – махнул рукой аспирант. – Вы ж на мели… Пойдемте, махнем по стопочке.

– Только по одной!

– Ну естессно, – усмехнулся Рябинин.

Ограничиваться ста граммами аспирант, вне всякого сомнения, не собирался.

– Сюда! – послышался срывающийся крик из глубины аллеи. – Скорее сюда! Рябинин, Мокеев!

Они замерли, инстинктивно сомкнувшись плечами.

– Сюда! – надсаживался голос Пряслова. – Да где ж вы, дьявол бы вас побрал!

Когда Валентин Николаевич и аспирант подбежали к плотно сбитой фигуре директора зоопарка, темнеющей среди деревьев, тот яростно рвал листья клена и тер ими ладони.

Возле ног Пряслова белел распростертый Яба. Он лежал с открытыми глазами, а тяжелые руки сомкнулись на животе.

Сквозь пальцы обильно выступала кровь, казавшаяся в лунном свете почти черной.

– Мертвый, – чужим голосом сказал Пряслов и отвернулся.

Валентин Николаевич повел взглядом и содрогнулся. Чуть поодаль от трупа шахматного тренера, прямо из земли, в небо смотрело какое-то нечеловеческое лицо. Экс-атташе осторожно подошел поближе.

В молочно-белом свете полной луны поблескивала глянцем картонная морда поросенка Наф-Нафа.

В последний день июля, душный и солнечный, внутри небольшого старинного храма Ильи Пророка царила живительная прохлада. Пахло талым воском, сырой штукатуркой, свежеструганными сосновыми досками.

Вдоль стен, вплоть до самого купола, громоздились строительные леса. Сквозь тяжелые металлические брусья кое-где можно было различить остатки древней росписи – потемневшие, покрытые пятнами плесени лики святых, небесную колесницу, с которой грозный старец с развевающейся седою бородой метал карающие молнии, а поодаль – овец и ягнят, столпившихся у ложа новорожденного Спасителя.

О том, что церковь действует и регулярно собирает прихожан, говорил фанерный иконостас перед алтарем, с наклеенными бумажными иконами; решетчатые царские врата из толстых реек, занавешенные красной тканью; два высоких металлических подсвечника перед изображениями Богородицы и Господа Вседержителя.

Иеромонах Герман, в миру – Геннадий Валентинович Мокеев, двадцатипятилетний шатен с печальными голубыми глазами, аккуратно постриженными усами и бородкой, восседал во главе дощатого стола в притворе храма. Его длинные густые волосы были стянуты на затылке резинкой; поверх нового, хорошо отглаженного подрясника сверкал наперсный крест. Черный клобук отец Герман положил рядом с собой на стол.

По обеим сторонам стола на деревянных лавках ёрзали два мальчика и две девочки, все – лет по девять-десять. Еще один отрок, на вид чуть помладше, стоял напротив иеромонаха и сбивчиво пересказывал домашнее задание.

– Много-много лет назад, очень давно, родилась легенда о пеликане… о пеликанах…

«К Успенью не успеть, – размышлял отец Герман, поглядывая на строительные леса, – к Покрову не покрыть проплешины штукатуркой. А уж о подновлении фресок и думать нечего. А иконостас? Епархиальная мастерская берется сделать за пятнадцать тысяч долларов. Это самый дешевый, между прочим. Хорошо, полы ремонтировать не надо, мраморные плиты положены на века…»