Владимир Чванов - Кража

– Не тот разговор, Шахов. Как я слышал, вы свое слово цените.

Шахов не ожидал такого укола. Среди воров его особенно уважали за то, что слов на ветер он не бросал.

– Вот оно что! – злобился он. – На воровских порядках поиграть желаете! Хотите, чтобы я вывернулся наизнанку. В душе моей покопаться? Нет дел за мной. А на нет и суда нет! Вот так – по-воровскому!

– Только того… без истерики, – успокоил его Солдатов.

– А вы не трогайте мою душу.

– Ваше дело отказываться, мое – не верить. И предупредить, что по закону…

– Да! Да! Знаю – обстоятельством, отягчающим ответственность, признается совершение преступления лицом, ранее судимым, – прервал его Шахов. – А смягчающим – чистосердечное раскаяние… Так, что ли? Вы что же хотите, чтобы я сам себе обвиниловку написал? Вот времена! Даже в уголовном розыске для жуликов самообслуживание ввели.

– Упрашивать не стану, во всем разберемся сами и без вашей помощи, – невозмутимо ответил Солдатов. – А что воровского шика хваленого не увижу, не особенно жаль.

– Плевал я на этот шик. На совесть меня не берите. У меня с совестью полный порядок. Мне о своей жизни, о семье думать надо.

– Женились?

– Зачем жениться? – мотнул головой. – Я с Зойкой помирился. Она мне старое забыла. Живем в порядке, не жалуемся.

Оба помолчали. В кабинет долетали шум улицы, голоса людей, проходивших под окнами.

– Послушайте, Шахов, вот вы сказали, что живете в порядке. Но разве воровство – это порядок?

– Ничего. Я своей жизнью доволен.

– Заблудились вы в жизни. Не можете нести счастья другим. Стыдно…

– Кому стыдно? Мне?

– Такого разговора не приму, – строго сказал Солдатов. – Ведь зло…

– А вы откровенного захотели? – Тихо, но с вызовом спросил Шахов. – Только, по-моему, самое большое зло – заставить человека себе на голову ведро с помоями вылить. – Он тяжело привалился к столу.

Солдатов старался разгадать, что стоит за этими словами Шахова. Хотел ли он высказать все, что в душе накипело, или же опять этот избитый прием долго говорить обо всем, но только не о деле.

– Задумались, товарищ начальник? От откровенного разговора отказываетесь? Это для нас не ново. – Шахов хрустнул пальцами. – Разрешите воды? – Он вынул из кармана две таблетки, разломил их на ладони. – Осень. По совету врачей профилактикой заниматься приходится. На последнем сроке желудок испортил. – Он одним глотком запил таблетки.

– А знаете, Шахов, давайте-ка поговорим, торопиться нам с вами некуда, – миролюбиво сказал Солдатов.

– Ну что ж… Тем более без свидетелей… Так, значит, правду? – хмыкнул он. – А зачем она вам? Свое самолюбие потешить? – И, не дождавшись ответа, продолжил: – Говорят, многое от семьи зависит, от родителей… Наверно, не без этого… И я жил в семье, и у меня были отец с матерью. – Шахов криво усмехнулся, но не было уже в его тоне отчуждения и вызова. – Отец мотался из города в город.

Помню, поехал в Харьков, потом в Уфу, переселился в Свердловск. Жизнь бросала его из стороны в сторону, а потом его бросила моя мать. Сейчас он живет где-то под Пермью. Я его не видел уже двадцать лет. А матери было не до меня. Четыре раза замуж выходила. Молодость у нее затянулась. Какая у меня была жизнь – сами понимаете… Отца я не искал, он меня тоже. Теперь уж нет и матери… Ребята, с которыми сидел в. колонии, не стали мне друзьями. Почему – не знаю. Некоторые годами дружат, у меня не получилось. Наверное, эта дружба за высокими заборами осталась. Единственное, что у меня в жизни есть, – это Зойка. Семья все-таки…

– А зачем же воровали? Почему не остановились? – повторил свой вопрос Солдатов.

– Черт его знает! У меня всю дорогу так. Помню, до чего трогательно провожала администрация из колонии… Говорили: иди с чистой совестью! И я пошел. Но свобода радости не принесла. Потому что с клеймом судимости вышел. Только и слышал: вор прибыл. Вы скажете – и поделом. Нес людям горе – принимай и сам страдания. А все-таки обида душу разъедала. Вы видели, как плачет вор? Не видели. Я втихаря плакал. Не от злобы, оттого что не верили мне. От встречных и поперечных ничего, кроме презрения и боязни, не видел. Мои надежды о недоверие разбились. Поначалу хотелось кричать, что я не вор уже, что я честно буду жить на свободе, а потом, когда невмоготу стало, пить начал. Чувствовал, что судимость по пятам ходит. Правда, не все черствые люди попадались, кое-кто сочувствовал. Но от этого еще горше становилось. Странно все-таки человек устроен. – Шахов потянулся за папироской. – Напросился я на эту самую правду, а теперь думаю… Расскажу и загремлю без пересадки по новой. А умолчу – глядишь, выберусь, выплыву. Хотите – верьте, хотите – нет, но у меня во время последней сидки от раскаяний уже все перегорело. Теперь вроде бы и гореть нечему. А вот ведь боюсь. Боюсь говорить эту проклятую правду. Зойку жалко. Без нее совсем один останусь. Мне теперь снисхождения не будет. В приговоре написать не забудут: «Освободившись из мест лишения свободы, на путь исправления не встал…» Два срока перевоспитывали, теперь третий маячит. Страх…