Игорь Чубаха - Крестовый отец

Ну, какая падла еще потянет сучить ножками? Кому еще дороги эти веселые уроды, мнящие себя крутым блатяком? Похоже, остальные, чьи взгляды сейчас отовсюду сходились на боевом пятачке, не спешили бросать свое здоровье им на подмогу.

Вот такая вышла простенькая, дешевенькая, фраерская стычка. Куда ей до тех боен, что сшибали мрачных озлобленных людей в лагерях и на пересылках, когда надо было обязательно убивать или, в самом крайнем случае, увечить, иначе захлебнешься кровью сам.

Сергей присел на край шконки, где давеча играли в буру. Дотянулся до брошенной колоды.

Вислогубый фуфел в «USA» свесил ходули со шконки напротив и переводил беспокойный взгляд с коренастого незнакомца, неторопливо тасующего их игральную колоду, на своих копошащихся в слезах и соплях братанов. Хмыреныша колбасила мелкая дрожь.

– Ты, Губа, отныне отвечаешь за парашу, – Шрам попробовал пустить карты стопкой из ладони в ладонь, не вышло, «картинки» были основательно потрепаны, замусолены. – Отселяйся.

– Я не Губа, меня кличут Кузя, – отведя взгляд, обиженно прогундосил сопляк.

– Еще раз закалякаешь со мной, – Шрам цедил веско, спокойно и лениво, – поставлю на полотенце. У тебя, пидер лишайный, был шанс поговорить по-людски. Бегом к параше.

При всем, отражаемом хлебалом скудоумии Кузя-Губа дотумкал, что за слова этот вор будет отвечать делом. Поэтому не стал испытывать судьбу Губа, поднялся, не удержав в себе плаксивый стон, и поплелся, куда указали.

– Бегом, я сказал, – произнес, как плюнул в спину, Шрам.

Губа припустил показательной трусцой, получавшейся из-за людской скученности бегом на месте. Губу обогнал пришедший в себя молдаванин. И скоро стало слышно, как последний колотит в обитую железом дверь. Лечиться захотел. Сергея не волновало, что он там напоет вертухаям: заложит или наплетет, что сломал палец, пытаясь проковырять подкоп на волю.

Боксер же сидел на полу, прислонившись к прутьям шконки, тряс башкой и утирал кровоточащий шнобель. Одну ладонь он держал горстью – в «лодочке» в отхаркнутом кровяном сгустке белели обломки зуба.

– Обзовись, – потребовал от него Сергей, швыряя надоевшую карточную колоду на прежнее место.

– Шрам! – Отодвинув плечом мужиков, из-за спин выбрался длинный и худой до «шкелетоподобия» человек. На желтом, как старая газета, лице под черными впадинами глаз растягивала впалые щеки редкозубая улыбка.

Сергей прищурился. Что-то знакомое... Потом воскликнул, не скрывая удивления:

– Панас!

Поднялся навстречу. («Игарка, шестой отряд, как раз перед моим рывком Панас пристроился хлеборезом, ему оставался год с небольшим, в какого ж, однако, он доходягу превратился»). Освобождая старому знакомому проход, брезгливо ткнул боксера носком кроссовки:

– Пшел отсюда! Дальше лампы на эту сторону не рыпаться. Откликаться будешь на Боксера.

От Сергея не ушло, что при возгласе «Шрам!» Боксер вздрогнул – выходит, наслышан бычок. Оно и не мудрено, какой бы ни был тот шестеркой, а среди братвы крутится, базары слушает, имена запоминает. Значит, без лишних дебатов просцыт, как был не прав и что отсюда следует.

Так и есть, без дополнительных же разъяснений Боксер, покачиваясь и придерживая себя за стойки шконок, потащился на новое место. Сергей обменялся с Панасом рукопожатиями.

– Садись, – показал на место рядом с собой. – Давно паришься?

– Да полгода, – Панас был рад встрече и продолжал улыбаться, но улыбка смотрелась на его недужном лице шелковой заплатой на лохмотьях.

– И много вешают?

– Пятерку клеят.

Панас извлек из загвозданных штанов «Беломорканал», засмолил. Шраму почему-то привиделось, как при каждой затяжке расползаются по швам растрескавшиеся, прокопченные легкие этого доходяги, как беломорный дым выдувает из кожи пергаментного цвета последние здоровые клетки.

– Вешают обнос зажиточной хаты, клепают на невинного человека. Сватают, суки, еще десяток эпизодов. Ментам же охота глухари свои позакрывать, на мне погоны заработать, – Панас заговорщицки подмигнул, мол, тебе ли не понять, что так оно и обстоит по правде, есть чем похвастаться. – Ты-то в Питере осел?

– Под городом.

За их беседой искоса наблюдали обитатели камеры, перешептывались, обсуждая происшествие и перемены. Хата задумана на двадцать арестантиков, но корячилось в ней сейчас не меньше полусотни. Бодрствующая смена горбилась на краях шконок возле мослов спящих, на корточках в проходе и у стен. Курили, переговаривались, кто-то муслил глазами газету, кто-то игрался с ниточкой, тренируя незатейливый фокус, кто-то дремал сидя на полу, сложив цапки на коленках и опустив на них череп. Худой мужик в рваной на спине майке, склонившись над ржавым рукомойником, чистил зубы.