Буало-Нарсежак - Любимец зрителей [сборник]

Прислонясь к двери, Шаван рассматривал замысловатые арабески ковра, и в нем пробивалась еще не вполне созревшая правда. Люсьена решила, что они слишком разные люди, что им придется преодолеть на пути друг к другу слишком большие расстояния. Его голос никогда не мог к ней пробиться. Какая же дура! Она не поняла, что он тоже ждал призыва. Чувствовал, что плохо объясняет, блуждает вокруг да около. Он никак не мог найти точное слово, определяющее самую суть их несогласия. Но все это имело весьма смутное отношение к арабскому ковру, медным предметам внутреннего убранства, напольным подушкам.

Миновав прихожую, Шаван попал в гостиную. О том, чтобы открыть металлические ставни, не могло быть и речи. Вызывающий модернизм. Мебель из металлических трубок, все сверкает: никель, стекло: повсюду мягкие сиденья, как глина, принимающие форму тела, пожелавшего в них отдохнуть. На стенах несколько полотен, предлагающих взору многоцветные мозаики – головоломки. Ранний период Борелли! Теперь уже Шавану не требовалось удостоверяться в подписи. В одном углу бар – маленький, но с богатым выбором напитков. Шаван вызывающе налил виски, доказывая себе, что у него тоже есть здесь права, и со стаканом в руке перешел на кухню в поисках кубиков льда. Вместительный холодильник оказался буквально забит консервными банками: паштеты, икра, заливной цыпленок – продукты, купленные по баснословным ценам, на какие Люсьена никогда не отваживалась. Этот Доминик, по-видимому, жил на широкую ногу. Плита, посудомойка, инструкция к работе электроприборов, которые мололи, выжимали соки, снимали кожуру; несколько пластин для подогрева пищи с таймерами, и все это блестело чистотой, не уступая кухне «Мистраля».

Рассеянно попивая виски маленькими глоточками, Шаван медленно прохаживался по квартире. Он обошел комнату, голубоватая мозаичная отделка которой посылала ему его отражения, вернулся в гостиную, оттуда перешел в спальню. Там он испытал чуть ли не шок: кровать была круглой формы. Ему уже случалось видеть такую модель кровати в журналах – пассажиры нередко оставляли в ресторане газеты, журналы, и, прежде чем выбросить, случалось, он их листал. Круглые кровати и меховые покрывала всегда казались ему чем-то непристойным. И вот перед Шаваном кровать Лейлы – несомненно, причуда этого Луазлера, который все больше рисовался ему богатым, чувственным, развращенным типом. Он стискивал стакан пальцами, как бы сжимая руку в кулак. Спальня, очень просторная, обита бледно-серым штофом, в тон паласу. По обе стороны кровати – кресла из светлой кожи, низкие и глубокие. Перед окном – стул в стиле Людовика XV, но это не точно. Шаван не был силен в таких материях. Наконец, у четвертой стены стоял предмет мебели из темного дуба, чуть выше сервировочного стола. Вроде бы низкий шкаф. Шаван потянул за ручку. Дверца на ключе. Нарушая однообразие стен, на одной висела картина в жанре марины: безлюдный пляж, море за бороздкой прибрежной пены и необъятное пустое небо.

Шаван дошел до порога ванной комнаты. Розовая облицовочная плитка, розовая ванна, розовая раковина умывальника. Овальное зеркало над туалетным столом, который заставлен коробочками, тюбиками, флаконами. Два парика, водруженные на болванки, – брюнетки и блондинки. Ни единой детали, которая бы не вытесняла его отсюда во мрак невежества. Он чувствовал себя тут абсолютно чужеродным телом. Что не мешало ему упорно шарить глазами, удивляясь полному отсутствию следов Луазлера. Куда мог он прятать свои шлепанцы, пижаму, домашний халат?

А еще он обнаружил встроенный, а потому неприметный для глаз платяной шкаф, как оказалось, набитый пальто, мехами, обувью – повседневной и вечерней. Но никаких следов мужской одежды. Сняв с плечиков меховое манто, Шаван держал его на вытянутой руке под золоченым бра, освещающим эту часть спальни: сибирский каракуль, стоимость которого в несколько раз превышала его месячный заработок! Он вернул манто на плечики, пощупал ткани – шелк, сатин – и был вынужден присесть возле тумбочки у изголовья, рядом с телефоном и вазой, где угасали белые гвоздики.

Он уже перестал что-либо понимать. То, что Лейла предпочла ему другого, еще куда ни шло. Омерзительно, однако все же постижимо. Но вся эта роскошь его оскорбляла! А главное – то, что Люсьена чувствовала себя в ней привольно! И к тому же была способна, отказываясь от нее, снова превращаться в Золушку, которая в ожидании мужа читала «Унесенных ветром»! Тут было нечто невообразимое, и он не знал, за какой кончик ухватиться, чтобы распутать клубок.