Сергей Родионов - Дьявольское биополе

Казалось бы, надо Смиритскому представиться, показать удостоверение, объяснить цель прихода и потом допросить. Но дьявол подвернувшейся возможности не упустил. Хотя при чем тут дьявол, коли я убежден в бесперспективности расследования? Можно и пренебречь формальностями.

– Мирон Яковлевич, нужна ваша помощь…

– Как меня нашли?

– Адрес дал один человек, но просил его не упоминать.

– Входите.

Мы миновали сумрачную переднюю и попали в комнату, в которой много чего было, но казалось, что ничего нет. Из-за стола. Он находился посреди, в некоем геометрическом центре, где все сходится и откуда все расходится. Его можно было бы назвать прямоугольным, ибо стол слегка вытянулся, но прямых углов не выходило, потому что длинные бока закруглялись дугами; короткие же легли параллельно. Впрочем, удивляла не только форма стола и его царственное положение, но и белизна – пластик, что ли такой? – и хирургическая чистота; удивлял торшер, нависший над столом странным овальным, тоже белым, абажуром, как вытяжка над плитой; удивляли два кресла, чем-то походившие на зубоврачебные. Друг против друга, разделяемые столом.

– Мне, видимо, надо представиться…

– Не обязательно,– почти ласково заверил Смиритский.

– Хотя бы имя, возраст…

– Узнаю без вашей помощи.

– Как? – не удержался я от любопытства.

– Взглядом. Да вы садитесь.

Сев, я оценил функциональность этого комплекса. Белая столешница, белый свет торшера, белый халат… И в этом белом, как бог в центре мироздания, черные глаза Смиритского, уже препарирующие меня. Я понял, что попал под микроскоп, под электронный…

Минута прошла, вторая… Смиритский молча жег меня взглядом. Разумеется, на своей работе я привык ко взглядам. Преступнички так сматривали, что у меня стучало в висках и хотелось заслониться. Взгляд Мирона Яковлевича был иным, без ненависти и недоброжелательности, но возникало дикое ощущение, будто в тебя вползает что-то темное, скользкое и бесконечное.

– Вам лет пятьдесят, – наконец заговорил Смиритский. Это нетрудно определить по моему лицу.

– Женаты, имеете одного или двух детей.

Большинство людей женаты и большинство имеет одного-двух детей.

– Занимаетесь интеллектуальной работой.

Ну, это по очкам и портфелю.

– Не курите, не пьете, много читаете и пишите, спите плохо…

Шерлок Холмс угадывал больше.

– Любите чай, – заключил он исследование.

Я удивился, пробуя этого не показать. Неужели любовь к чаю тоже пишется на лице? Или я желтею.

Взгляд Смиритского стал другим, менее заползающим и более снисходительным. Я не мог понять, откуда, в сущности, этот взгляд берется: узкий разрез глаз, почти щелочки. Широкое белое лицо с длинным носом, слегка обвислые щеки, мясистый подбородок, лысая сфера черепа – все крупно и заметно, и, казалось бы, это должно останавливать внимание человека; нет же, притягивают щелочки глаз, точно темные пещерки на солнечном побережье.

– Что это у вас? – спросил Мирон Яковлевич.

– А что у меня? – проследил я его взгляд.

Смиритский смотрел на мой указательный палец правой руки. Не знаю уж сколько лет – может быть, всегда – на суставном сгибе бурел маленький нарост. То ли родинка, то ли бородавочка, то ли жировик. Не мешал.

– Хотите, уберу его? – предложил Смиритский.

– Хирургически?

Он усмехнулся и жестом попросил протянуть руку. Я положил се посреди стола под хирургически яркий свет. Эластичные пальцы легли на мою кожу, как прохладная резина. Ну, да, тропические лианы. Сколько они лежали? Минуту, не больше. Смиритский снял руку. Я торопливо убрал свою и глянул на родинку – в ней ничего не убыло.

– Дня через три исчезнет.

– Вы ее… чем?

– Биополем.

– Сожгли?

– Она ассимилируется.

На всякий случай я подул на нее. Смиритский улыбнулся снисходительно, как от непонятливости ребенка.

– Итак, что вас привело?

– Мирон Яковлевич, жизнь все усложняется. Пестициды, нитраты, парниковый эффект, радиация… У меня жена и взрослая дочь. Не хотелось бы встретить роковую минуту…

– Говорите прямо.

– Хочу знать день своей смерти, – сказал я прямо, тут же испугавшись.

Думаю, что знать этою никто не хочет; думаю, что в глубине души каждый человек надеется жить вечно. Например, свое вечножитие я обосновал логически. Человек – существо крайне хрупкое. Родился беспомощным и беззащитным… Выживу ли? Прожил год, два, три… Но если прожил пятьдесят лет то уж дальше наверняка со мной ничего не случится.