Сергей Родионов: Дьявольское биополе

– Слишком дорогой подарок и не совсем для женщины…

– Видите ли, «Москвич» был желтым.

– Ну и что?

– Вы забыли, что Вероникин цвет – желтый.

– Перекрасили бы машину, – буркнул я.

– Ну а дачу Вероника невзлюбила сразу. Не вырвала ни одной травинки и не посадила ни одного цветка. Ее прельщали южные моря. Тут еще подвернулся художник, предложивший написать се портрет. В желтом. За три тысячи. Как я теперь понимаю, художника тоже подослал Смиритский. Денег у меня уже не было. Тогда я продал дачу, расплатился с художником, а остальные деньги отдал Веронике на хозяйство.

Мишанин почему-то смотрел на меня с любопытством, словно не он, а я рассказывал о столь занимательном разорении.

– Дальше, – поторопил я.

– Все.

– Как все?

– А что еще? – вдруг злорадно рассмеялся тихий экономист чуть ли мне не в лицо, точно я был Смиритский. – Квартира, в сущности, у нес, деньги за дачу у нее, машина у нее! Провернула в течение года!

– Ну а как же… чайная роза с темными глазами?

– Роза? – искренне удивился Мишанин. – Во-первых, роза чайная нигде не работала. Во-вторых, ни дня без коньяка с шампанским. Знаете, где я живу после развода? В ее однокомнатной квартире. Знаете, что у меня висит на стене? Портрет «Дамы в желтом». Компенсация за дачу. А машину сам подарил.

– Почему трехкомнатную ей одной?

– С детьми.

– С какими детьми?

– А, я не сказал… У Вероники оказалось трое детей и все от разных отцов. Они временно жили у ее матери. Так сказать, на момент операции по захвату моего имущества. Теперь я плачу на детей пятьдесят процентов зарплаты…

– Стоп-стоп. Когда женились, знали про детей?

Мишанин передернул плечами и воззрился на великолепный желтый «дипломат», лежавший на его коленях и, видимо, не отнятый Вероникой.

– Знал.

– И это вас не остановило?

– Смиритский…

– Ах да, его взгляд.

Я посмотрел на Мишанина по-новому, словно мы не сидели с ним почти три часа…

Серый костюм с металлическим отливом; голубенькая рубашка и стальной галстук, перевитый бледно-зелеными разводами, как прохладными тропическими лианами; мирные глаза под модной оправой очков; чистое лицо – родинка сожжена; слегка загорелая кожа, цвета чайной розы. Он должен был нравиться, как человек интеллигентный: в конце концов, он обязан мне нравиться по закону, как потерпевший, как обобранный до нитки… Но я не люблю мужчин, которые жалуются на женщин. Она плохая? Так отдай ей вдогонку еще столько же, лишь бы уходила; радуйся, что забрала вещи, а не душу.

– Владимир Афанасьевич, вы раньше женаты не были?

– Был, но тот брак не считаю.

– Почему?

– Мне было чуть за двадцать. Мама заставила жениться на дочке наших старых друзей.

– У меня пропало мое всегдашнее любопытство. Наверняка тут бездна интересного: в наше время мама насильно женит взрослого человека. Но мне хватило первой истории, когда посторонний человек женил его взглядом.

– Чего же вы хотите? – официально спросил я.

– Привлечь бывшую жену и Смиритского к уголовной ответственности, которые путем мошенничества завладели моим имуществом, – ответил он грамотным юридическим языком, побывав, видимо, у адвоката.

– По-моему, это заурядный имущественный спор между бывшими супругами.

Он насупился по-детски: округлились щеки, выпятилась нижняя губа и плаксиво сдвинулись брови.

– А как вас звала мама? – зачем-то спросил я.

– Вовик.

Допрос занял первую половину дня. В три часа должен явиться второй заявитель по этому делу, вернее, заявительница – Чарита Захаровна Лалаян. За двадцать минут я сбегал в буфет, глянул на чай – бледный, словно его не заваривали, а настояли на лимонной корочке, – я предпочел нелюбимый мною кофе. Ровно в три я уже сидел за своим столом, ничего не делал, ощущая подкатывающую изжогу; дело в том, что нелюбимого кофе выпил не чашечку, как это делают культурные люди с натуральным напитком, а два стакана, да еще с тремя жареными пирожками изумительной пластики – откусанная мякоть тянулась наподобие жевательной резинки.

Я пошелестел бумагами и еще раз пробежал глазами протокол допроса Мишанина. Но мое сознание почти не воспринимало написанное, прислушиваясь к подступающей мысли…

По-моему, все нами крепко забываемое уходит из памяти, но не из сознания; оно, нами забываемое, сперва превращается в жизненный опыт, а затем в нечто неизмеримое и тончайшее, зовущееся интуицией. Не есть ли интуиция концентрированным жизненным опытом? Говорят, что авиаконструктор Туполев как-то оглядел готовый самолет и сказал: «Нет, не полетит». И не полетел.