Кирилл Казанцев - Таежный рубикон

Еще три года после смерти матери прожил у бабки. От этого времени остались в голове только какие-то невнятные клочки воспоминаний. Постоянное чувство голода. Тяжесть во вспученном от ворованных очисток животе... Потом – детский дом, где к этому не проходящему чувству голода добавилась горечь от изощренных унижений, которые теперь приходилось ежедневно выносить и от воспитателей (директор детдома был настоящим одноруким садистом, озлобленным на весь белый свет и постепенно подобравшим себе «педколлектив» из только себе подобных, злобных нелюдей), и от таких же, как он, «сотоварищей», вымещавших на нем по причине его малого росточка и хилости всю свою неутолимую ненависть к окружающим...

И как небольшой, но все же просвет – три года армейской службы в железнодорожных войсках под Благовещенском. Там хоть впервые за много лет удалось отъесться до отвала немудреной, но сытной пищей. Правда, не сразу, а тогда, когда за плечами уже было больше половины этого срока и он вышел из разряда «зеленых салаг». Все бы хорошо, но и там ему просто катастрофически не везло на людей. Будто по воле какого-то злого рока он снова попал в атмосферу неприкрытого чванства и полного пренебрежения к его человеческому достоинству, словно и не было нигде на земле людей незлобивых и внимательных, отзывчивых на чужую боль. Будто на роду ему было написано вечно маяться, быть для всех чужим, никому и никогда не нужным...

Но он выжил. Выжил и сумел при этом каким-то удивительным образом не озлобиться на людей, от которых стерпел столько зла, столько необъяснимой, ничем не оправданной злости, что кому другому хватило бы на три жизни. И бог вознаградил его за долготерпение, воздал ему за перенесенные лишения и боль – послал ему добрую жену.

Познакомившись перед самым долгожданным дембелем с первым встреченным в жизни хорошим человеком, никогда не унывающей хохотушкой Варей, Иван, не раздумывая, переполненный долгожданной светлой радостью, уехал примаком к ее родителям в Ретиховку. И казалось, все тогда повернулось набело, совсем наладилось. Работая в совхозе пастухом, окончил вечернюю школу, а потом и курсы трактористов. И дома у них всегда царил мир и лад. Со временем и с тещей, и с норовистым, неуступчивым тестем удалось найти общий язык. Так продолжалось почти четыре года, пока хмурым апрельским днем не утонули в одночасье родители жены, перевернувшись на лодке в буйное половодье, пытаясь переправить на сухое место последнюю копешку лежалого, заготовленного еще с лета сена для коровы. А следом, буквально через месяц после их похорон, от непонятной, так и не определенной врачами хвори сгорела на глазах любимая Варя, до последней своей минуты крепко сжимая его жесткую мозолистую руку. И он опять остался совсем один...

Пил долго. По-черному. Едва не спалил хату по пьяной лавочке, переполошив соседей. А потом, бросив хозяйство, уехал в город. Однако, промотавшись два года по чужим углам, так и не прижившись среди замкнутых в своем собственном мирке городских обывателей, нашел-таки свое место при старой неказистой церквушке. Несколько лет, изо всех душевных сил смиряя гордыню, готовил себя к постригу, находя особое для себя отдохновение и радость в каждом уроке, в каждой нетяжкой каждодневной, связанной со «служением» повинности, но так и не смог пересилить живущую внутри неутоленную жажду к мирской жизни. Не смог и, по совету батюшки, теперь уже с легким сердцем вернулся в Ретиховку. Вернулся и начал все сначала.

Взял в жены вдовую Марью Субботину. Взял вместе с мальчиком трех лет от ее умершего непутевого мужа. Спокойную, в меру набожную, не соблюдавшую в точности все строгости поста тридцатипятилетнюю женщину. Еще до конца не увядшую, с желанием крепко и отрешенно любить в широко распахнутых, открытых и тихих глазах. Взял и был с ней счастлив, хоть и беды сыпались на них одна за другой. Она все пыталась понести от него, чтобы закрепить новую семью. Но бог детей им так и не оставил. Выкидыши следовали один за другим. А четвертые очень тяжелые роды и вообще стали для нее последними – больше забеременеть не смогла. Да и саму-то врачам в районной больнице едва удалось вытащить с того света. Так и не смогла потом, до самой смерти своей, до конца оправиться от целой кучи бесконечных хворей. Сколько помнил ее, а прожили они вместе – дай бог каждому – тридцать семь годочков, так и оставалась всегда худющей да болящей.

А сыночка ее Петю вырастил Семеныч, как своего собственного. Вырастил и воспитал как мог, по своему разумению. И вышло хорошо – на душевное тепло и ласку отвечал тот всегда только добром. И его, Семеныча, считал всегда не каким-то там чужим приемным, а своим, что ни на есть настоящим родителем. Почитал и любил.