Виктор Банев - Череп императора

— Накладные волосы под мышки? Господи — они-то зачем?

— Для красоты. Вы сможете носить футболки без рукавов. Знаете, как это нравится дамам? Спросите у своей девушки. — Продавщица кивнула в сторону Дебби.

— Это не моя девушка, — автоматически ответил я.

— Не слушайте его, — сказала, улыбаясь, Дебби. — Я ЕГО девушка. Но накладные волосы мы покупать не станем. Он мне нравится и таким.

Продавщица понесла свои чудеса в решете к соседним столикам, а я закурил (лишь с третьей попытки попав сигаретой в огонек зажигалки) и огляделся. Веселье было в самом разгаре. Музыка грохотала, народ накачивался алкоголем, Брайан по-прежнему кокетничал с девицами. А рядом со мной сидела самая прекрасная девушка на свете.

— А ты действительно МОЯ девушка? — гаркнул я, перекрикивая музыку. Пусть слышат все, мне не жалко. На душе было озорно и беспечно.

— Твоя, — просто кивнула она.

— И ты действительно не имеешь никакого отношения к этому убийству?

— Ни малейшего.

— Честно?

— Честно.

— Тогда и я скажу честно. Я пьян, и когда же еще мне говорить честно, как не сейчас? Ты мне очень нравишься, Дебби.

— Настолько нравлюсь, что ты готов попасть в мою коллекцию?

— Ты о чем?

— Всего три дня назад ты говорил, что не хочешь быть махаоном на булавке. И никогда не попадешь в мою коллекцию.

— Да, хочу попасть… В смысле, в коллекцию… Можно, я буду твоим махаоном?.. А у тебя большая коллекция?

— Нет, если честно, то очень маленькая, — блеснула зубами Дебби. — Я ведь говорила, что ты действительно не знаешь меня. На самом деле я никогда не позволю себе спать с тем, кого не люблю.

— А как же социология?

— Fuck off эту социологию!

Мы выпили за скорейший крах лженауки сексуальной социологии, и она посмотрела на меня своими громадными зелеными глазами.

— Ты действительно хочешь быть со мной?

— Хочу. Очень.

— И когда же?

— Да хоть завтра!

— Ловлю на слове, — засмеялась она, и я почувствовал, что если в этом дождливом мире и есть штука, называемая «счастьем», то она выглядит как-то очень похоже на те зеленые глаза, что я видел перед собой.

В дверь звонили долго и настойчиво. В напоре чувствовалось право звонящего заявляться в этот дом в любое время и в любом состоянии. Такое право могло быть только у одного человека на свете — у меня самого. И тем не менее звонок продолжал минуту за минутой выводить занудное «дзы-ы-ынь, дзы-ы-ы-ынь». «Господи, — подумал я, с трудом разлепляя глаза. — Кого там еще несет?!»

— Да иду я, иду, — пробубнил я, свешивая ноги с кровати. Встал, протер глаза, сунул ноги в брюки. Звонок не умолкал ни на минуту.

— Сказал же — иду! Чего непонятно? — сказал я, подходя к двери.

Если бы не ставшая традицией утренняя тяжесть в голове, я, конечно, догадался бы. И если бы догадался вовремя, то мог выкроить еще пять минут для сна: такие визитеры, не добившись своего, не уходят. Ну конечно — кто еще мог ТАК звонить? На пороге стоял гнусно ухмыляющийся Осокин.

Наверное, целую минуту мы молча смотрели друг на друга.

— Дай догадаюсь сам, — наконец сказал я. — Тебя выгнали из больницы за подрыв моральных устоев, да?

— Ты бы лучше догадался пригласить меня войти, — не переставая ухмыляться, сказал Осокин.

— Проходи. Чувствуй себя как дома. Ты как — один или уже с дамой?

— Твоими бы устами…

Он прошел в прихожую, и только тут я разглядел — одет Осокин был, мягко говоря, странно. Явно чужие ботинки — на пару размеров больше, со сношенными каблуками. Пузырящиеся на коленках брюки, бывшие модными в те годы, когда я учился без ошибок вписывать буквы в строчки прописей. И почему-то подростковая рей-верская куртка.

— Леша, — испуганно сказал я, — ты стоял перед моим домом и раздевал прохожих?

Осокин стянул куртку, под которой оказался пиджак со значком токаря третьего разряда на лацкане, и аккуратно повесил ее на вешалку.

— Ты бы, Стогов, знал, как сложно выбраться из этой чертовой больницы. При поступлении всю одежду отбирают подчистую. А из дома вещи приносить запрещено.

— Поэтому ты решил принарядиться на ближайшей помойке?

— Бери выше. Все это богатство я последние двое суток выигрывал в карты у всей больницы. У тебя пиво есть?

— Посмотри в холодильнике, — сказал я и пошел умываться.

Когда спустя двадцать минут я вылез из ванной, Осокин сидел на кухне, скинув весь свой маскарадный костюм и нарядившись в мою лучшую футболку и джинсы. Перед ним на столе стояла полупустая бутылка пива («Памятка больному вензаболеванием». Пункт первый: «На весь период лечения больному категорически запрещается потребление любых алкогольных напитков, в том числе пива…») и открытый пакет немецких чипсов («Памятка…». Пункт четвертый: «…В целях успешного лечения больному также запрещается потребление острых, соленых и квашеных продуктов питания…»). Просветленный лик Осокина вполне созрел для написания с него картины на сюжет «После двухмесячного плавания Христофор Колумб делает первые шаги по американской земле».