Гелий Рябов - Символ веры

…Соколов будит в пять утра: «Мастер с ВИЗа сам организует охотников, наше дело — немедленно начать расследование. Я предлагаю пройти по маршруту пешком». Надя непререкаема: «Я с вами. И не надо возражать. Я выросла в этих местах, комаров не боюсь, буду готова через пять минут».

Выходим, сначала — к дому Ипатьева; город еще спит, на улицах редкие патрули чехословаков, подпись Колчака на повелении Соколову действует на них магически. И вот — дом. Забора больше нет, снесен, облупившаяся часовенка накренилась печально, на ступеньках крыльца часовой. Повеление Верховного производит впечатление, появляется офицер: «Я извещен, с чего желаете начать?» Проходим в комнату государя, государыни и наследника, здесь все убрано, ничто больше не напоминает о разыгравшейся трагедий. Соколов достает, фотографию: кучки пепла, разбросанные вещи, у кровати ночной горшок. Идем анфиладой, все время заставляю себя думать о том, что и ОНИ прошли так, как мы сейчас идем, свой последний путь. Но — не могу. Отвлекаюсь. Сосредоточиться невозможно. Видимо, я изрядно очерствел. У Нади широко раскрыты глаза, она виновато берет меня за руку: «Прости меня… Я все время думаю о папе». Почему я должен ее прощать? У меня нет такого права, она ни в чем не виновата. Спускаемся по лестнице, считаю ступеньки и все время сбиваюсь, их больше двадцати, впрочем — зачем мне точность? «Верите в пророчества? — вдруг оборачивается Соколов. — Здесь ровно двадцать три, и царствовал он двадцать три года». Двор. Дверь. Входим. Последняя (воистину!) прямая. Здесь три двери: щелк, щелк. Прихожая с арочным «венецианским» верхом, за ней у окон стоял и гудел «фиат», чтобы никто в округе не услышал, выстрелов; поворачиваем налево, входим!.. Вот: своды, обои в полоску, и, прямо — деревянная перегородка с входом в кладовую, там хранились их вещи (они верили, что когда-нибудь получат их!). В досках — дыры на разных уровнях, это следы пулевых попаданий… Надя торопливо крестится. Соколов косится на нее и медленно поднимает пальцы ко лбу: «Упокой, Господи, души рабов твоея…» Поворачивается к офицеру: «Вещественные доказательства, добытые князем Голицыным, передаются в мое распоряжение, полковник Дебольцов примет их от вас. Аккуратно выпилить пули, назначить экспертизу, если сохранившиеся пятна крови годны для исследования — исследовать и их». Только теперь я замечаю ржавые потеки и брызги на обоях и на деревянном полу. Прямо под ногой — два пулевых удара, рядом друг с другом… На этом месте умер наследник.

Уходим: снова Вознесенский проспект, потом — переулок и — к Верх-Исетскому тракту. Мы идем по следам «фиата», который вез их тела. Уже появились прохожие, на нас никто не обращает внимания, мы никого не интересуем и никому не нужны. (Газеты Сибирского правительства упомянули о НЕМ всего один раз! Это и есть благодарная память подданных, освобожденных от большевизма. Им никто не интересен, кроме них самих. Моя изба, моя кровать, моя жратва, мое семейство. Все.) Избы, избы, избы — крыши «коньком», черные, дырявые, все вросло в землю. Надя показала мне огромную «крестовую» избу — палаццо по этим местам, сказала тихо: «Мы всегда знали, что по дороге в ссылку здесь останавливались пленные участники декабрьского мятежа…» Ответил раздраженно: «Когда все кончится — сотрем с лица земли! Суть свободы не в убийстве!» (А как же дед? Ну да, я же забыл: прах вырыть, сжечь и выстрелить из пушки!) И вдруг — наваждение: дом, тот самый, где ночевали с несчастным Петром. «Там, у забора, должны быть следы шин». Зачем я это говорю? Это же глупость, мальчишество, никаких следов там нет и никогда не было, Соколов сочтет меня сумасшедшим. Но он подходит к забору размеренным шагом и спокойно оборачивается: «Есть. Глубокие, засохшие. Это — „фиат“». Не верю своим ушам… Что же, мне не… приснилось? Этого не может быть… Не знаю: Но Соколову лучше не рассказывать об этом.

Дорога сворачивает в поля, в небе дрожит жаворонок, солнце поднялось, воздух струится… Оглядываюсь: город расплывается и подрагивает, он словно призрак, этот печальный город…

Пыль улеглась, сумрак от листвы ложится на лица, стало прохладнее, внезапно утыкаемся в кучу хвороста (он давно засох), вмятого в дорогу, под хворостом колья, слева — болото, впереди слышен гудок паровоза… «Грязь была… — Соколов ткнул тростью. — Набросали, чтобы проехать…» Выходим к железной дороге, здесь будка путевого обходчика и сложенные штабелем дрова. Сам обходчик ковыряет лопатой в небольшом огороде, поднимает голову, внимательно смотрит из-под руки: «Чо надо?» Объясняем. Долго молчит, потом хитровато улыбается: «Я вам расскажу, а вы красные. Меня же повесят?» — «Зачем красным то, что они И так знают?» Довод неотразим, начинает рассказывать: «Мостик в логу видали? Там у них автомобиль застрял, они приходили ко мне за кольями…» Мостик, Мостик, мостик… Зачем ты там? Нужно искать вокруг шахты, могила — там. И, словно подслушав мои мысли, Соколов произносят: «Донесения агентуры помните (перед отъездом мы изучали дела контрразведки)? В Комиссарской болтовне проскальзывала несомненная мысль: сначала хоронили (это, безусловно, Открытая шахта!); а потом перехоронивали — и это не может быть нигде, кроме как в непосредственной близости от нее. Расчет простой: шахта заметна, ее вывернут наизнанку, а вот огромное пространство Вокруг можно раскапывать до второго пришествия!» — «Что мы и будем делать, не правда ли?» Долго смотрит мне в глаза: «Вы абсолютно правы, полковник…»