Гелий Рябов - Сумасшествие лейтенанта Зотова

Верно. Сразу две: с потолка и на уровне плеч среднего человека.

А это что?

Вибраторы. Ультразвук. Очень старая техника, мы больше не пользуемся такой. Подает сигнал, если объект движется со скоростью более 1,5 метра в минуту.

Бежать трудно.

Но — возможно.

В прошлом мы выигрывали у них чаще, нежели они у нас. Сегодня я выиграю у них несомненно. Но почему такая уверенность? Ты зарываешься, старик…

Но ведь у них поется: «И кто его знает…»

…Ночь, тихо стонет этот русский, он, кажется, из полиции… Идиотское название «ми-ли-ци-я»… Ополчение, войско… «По-ли-ци-я» — го-род-ская. Вот: охрана города. «Полис» — это город. «Мили» — тысяча. «Тысячники». Ха-ха! У них были, были эти самые «тысячники». «Пятитысячники», «двадцатитысячники», есть даже 18 миллионов говорунов. А воз ныне уже не там, а гораздо позади. Воз увяз и продолжает вязнуть. Впрочем, это их внутреннее…

Тихий голос:

— Джон…

Женщина в белом халате. Нет, девушка…

— Кто… вы? Здесь… нельзя.

— Не бойтесь. Нас никто не услышит.

— Но… как это? Это невозможно! Они видят и слышат всегда, круглые сутки!

— Нет. Они видят и слышат только то, что могут. Не надо волноваться, Джон… Я пришла, чтобы помочь…

У меня шевелятся волосы, ужас опускается надо мной, словно черное крыло. Он входит в меня и леденит, леденит…

— Не бойтесь, — мягко-повелительно повторяет она. — Меня зовут Нина. Я обыкновенная земная женщина, я люблю этого мальчика, и я пришла помочь…

— Ты… пришла… помочь! — Мне кажется, что я ору, что с потолка сыплется штукатурка. — Ты… Не лги, ведь ты загнала его сюда… Его и меня. Отвечай: зачем?

— Чтобы вы разрушили… это.

— Но если ты можешь помочь — почему ты сама не сделала это? Ты ведь все можешь, Нина! Так почему?

— Потому что претерпевый же до конца — той спасен будет, — певучим голосом произносит она, и я просыпаюсь.

— Проснулся, кажется. — Все тот же, в белом. Рыло, если по-русски. — Как спалось, дружок? Вы тяжело больны, вас подобрали на тротуаре, и «скорая» привезла вас к нам. Назовите свою фамилию, имя, отчество…

Ох как мне хочется назвать себя и прекратить этот кошмар, но язык прилипает к небу, я чувствую, как скользко входит в меня игла, и проваливаюсь в небытие…

…И снова подходит ко мне Нина, земная женщина в белом халате, только это и не халат вовсе…

Это…

Совершается судьба, суд Божий. Я просыпаюсь ночью — едва слышное прикосновение будит меня, и голос, словно робкое дыхание, произносит: «Вы должны торопиться, его скоро поведут»…

Его? И сразу вспоминаю: Игорь. О ком еще может говорить это прозрачное, бесплотное существо в накидке, похожей на хитон Богоматери, — ведь это снова Нина, это она, я ведь не сплю…

Она берет меня за руку. Длинный пустой коридор. «Не больничным от вас ухожу коридором…»

— Зачем вы поете? Не нужно… Мне страшно…

И вдруг понимаю: ей никто не страшен.

— Это тебе никто не страшен, ты ведь победил себя, — явственно произносит она. Но губы — сомкнуты.

Слова звучат где-то глубоко-глубоко внутри… Телекамера? Вибраторы? Какая чепуха… Нет. Не чепуха. Она разговаривает не разжимая губ, это невозможно, но это — реально…

Дверь, еще дверь, нарядный кафель, тяжелые скамейки мореного дуба и еще одна, обитая тяжелой сталью дверь, на ней, сбоку, система клавишей с цифрами. Кодовый замок.

— Это там… — Нина проводит тонкими пальцами по клавишам, дверь медленно, почти торжественно ползет, какой-то человек в клетчатом переднике и сером халате хирурга равнодушно спрашивает: «Еще один? Давай…» Нина протягивает ему бланк с машинописным текстом, это цифры, их совсем немного. Шифровка… «Хорошо…» — и скользит взглядом по моему стертому лицу. Стертому… Я не вижу своего лица, но знаю: оно стертое. Спемзованное. Его нет больше… И вдруг его рука замедляет движение (готовит что-то, кажется, это шприц с розовой жидкостью), и, словно проснувшись, смотрит на меня: «Ложитесь вот сюда. Это не больно, вы просто уснете», — он улыбается мне, словно капризному ребенку…

Хотят убить? Но тогда зачем этот театр абсурда?

— Хорошо. — Я ложусь на стол под бестеневую лампу, вытягиваюсь с хрустом — хорошо… Хруст означает, что сустав освободился от энтропии (сжимаю кулаки — и снова отчетливый хруст, но он ничего не слышит. Этот хруст понятен только посвященным: разминка перед боем, я все же служил когда-то и где-то…).

— Кто вы?

Значит, я им ничего не сказал, молодец, умница, хороший парень. Но, видимо, их терпение лопнуло, я им больше не нужен — пусть они так и не узнали, кто я такой, — молчу.