Татьяна Полякова: Аста ла виста, беби!

Я ждала Тимура дома. Сначала я хотела встретить его возле ворот тюрьмы, как в гангстерских фильмах. Но, узнав, что его товарищи по оружию пасутся там с восьми часов утра, готовя торжественную встречу, решила не вносить смятение в их дружные ряды. Пусть мужчины обнимутся по-братски, похлопают друг друга по плечам, троекратно лобызаясь, а я скромно дождусь своей очереди.

На самом деле я боялась, что мы будем испытывать обоюдную неловкость. А так как я твердо решила, что никаких недомолвок теперь между нами быть не может, то и пришла к выводу, что встретиться нам стоит наедине.

Я разожгла камин, силясь придать нашей встрече некую торжественность, к тому же меня отчего-то знобило и я хотела согреться.

Ждать пришлось долго. Может, Тимур готовился к трудному разговору, а может, просто не спешил домой. Наконец хлопнула дверь, я услышала его шаги. Он появился в гостиной в куртке и обуви, хотя я вроде бы приучила его разуваться у порога. Привалился плечом к стене и сказал:

— Привет.

— Привет, — ответила я и улыбнулась. — У меня есть для тебя потрясающая новость, хотя она тебе таковой может и не показаться.

— Да? Отлично, — кивнул он.

— Чего не раздеваешься?

— Я на минуту.

— Какие-то дела?

— Дел полно, — вздохнул он.

— Поесть успеешь?

— Спасибо, я поел. Я хотел поблагодарить тебя. Ты, как всегда, вела себя героически. И вообще… — Он улыбнулся и развел руками.

— Ты говоришь с иронией?

— Пытаюсь. Не хочу придавать нашей встрече мелодраматический характер. — Он провел рукой по волосам, посмотрел на меня, и в глазах его появилась печаль. — Знаешь, это ужасно смешно, но, когда я сидел там, я вдруг понял, как это несправедливо, жестоко и глупо держать кого-то в клетке. И дал себе слово: если выйду оттуда, непременно выпущу тебя на волю, — он улыбнулся. — Прости меня, если можешь. Я хотел как лучше. Честно хотел. — Он сделал шаг к двери, но все-таки обернулся. — Ты ведь знаешь, что он жив? Знаешь… оттого и жила со мной.

Он бросил ключи на консоль в холле.

— За вещами придешь? — не зная, что сказать, спросила я.

— Бог с ними. Выброси.

И ушел.

— Да, — сказала я подошедшему Сашке. — Что ты на меня смотришь? Ну, побежала бы я за ним, и что? Сказала бы ему, он остался бы и думал, что это и есть причина, почему я хочу быть с ним. Хуже того, я сама бы начала думать, что он лишь поэтому и остался. Так что фигня все это, мой гениальный друг. Что должно быть, то и будет.

Я прошла на кухню, с тоской думая, что теперь и не напьешься. Включила магнитофон погромче и голосила что-то о своей звезде, пытаясь переорать Бутусова. Потом зазвонил телефон, и я бросилась к нему со всех ног, потому что хотя и храбрилась, но на душе было скверно, хоть волком вой. Вдруг и ему тоже? Звонил Дед.

— Не помешал? — спросил он.

— Нет, — вздохнула я.

— Чем занимаешься?

— Песни пою.

— Какие песни, что еще за глупость?

— Хорошие песни. Вот, послушай. «И все тюлени, все киты, звезду завидя, горько плачут, она не светит никому, она не греет никого, она приводит всех к заветной цели».

На третьей строчке он бросил трубку. Должно быть, песня ему не понравилась, а может, мое исполнение.

Но через полчаса он стоял на моем пороге с очень сердитым лицом.

— В чем дело? — спросил он, приглядываясь ко мне. — Ты что, опять пьешь?

— Нет, я в завязке. Проходи, чего у дверей стоять.

Я села возле камина, положив Сашку себе на колени. Дед устроился в кресле. Чувствовалось, что он не знает, что сказать и как себя вести. Теперь он выглядел не сердитым, а скорее огорченным.

— Где Тагаев? — спросил он нерешительно.

— Ушел, — пожала я плечами.

— Куда?

— Он не куда. Он совсем ушел.

— И что?

— Ничего. Просто ушел.

— Мое мнение тебе известно, — кашлянув, заметил Дед, с еще большим вниманием приглядываясь ко мне. Я смотрела на огонь. Было тихо, и никто из нас не решился нарушить эту тишину.

— Игорь, — вздохнула я.

— Да?

— Я беременна.

Если б потолок вдруг рухнул, это не произвело бы на него такого впечатления.

— От кого? — брякнул он.

— Глупостей-то не спрашивай.

— Тагаев знал об этом и ушел?

— Я ему не сказала.

Мы опять замолчали. На этот раз первым тишину нарушил Дед:

— Ты считаешь, что вправе поступить с ним так?

— Можно, для разнообразия я подумаю о себе?