Андрей Воронин - Слепой. Приказано выжить

Все приходившие ему на ум имена принадлежали очень серьезным, влиятельным, но не публичным людям — таким, про которых говорят, что они широко известны в узких кругах. Никаких особенных, ярко выраженных эмоций по поводу того, что путем простенького шантажа спас важную персону крупного, государственного калибра, Глеб не испытывал: иметь дело с большими людьми ему было не привыкать, хотя обычно он их не спасал, а как раз наоборот, пускал в расход. Да и спасение, если таковое и имело место в действительности, было сугубо временное — не отмена приговора, а только отсрочка его исполнения.

— Ты обратно в Москву? — вторя его мыслям, спросил генерал.

— А есть другие предложения?

— Только то, которое давеча поступило от тебя же: печку посмотреть, эскиз набросать, бутылочку усидеть…

— Рад бы, да не могу, — отказался Глеб от приглашения, которого, по сути, не было. — У меня в полдень рандеву на Поклонной Горе, не забыли?

— Пойдешь?

— Думаю, стоит сходить. — Надумав, наконец, закурить сигарету, которую на протяжении всего разговора так и этак вертел и катал в пальцах, Глеб поднес ее ко рту и только теперь обнаружил, что по ходу его манипуляций добрая половина табака перекочевала на скатерть. Смяв полупустую сигарету в кулаке, он положил ее в пепельницу, а потом смел в ладонь и отправил туда же просыпанный табак. — Думаю, ничего страшного там со мной не случится. Самое страшное уже произошло: они меня вычислили. И, если бы хотели шлепнуть, выбрали бы местечко поукромнее и время суток потемнее. Как у Блока: ночь, улица, фонарь, аптека… Полагаю, тут одно из двух: меня хотят или перевербовать, или, что куда вероятнее, использовать для какой-то очередной подставы с мокрухой, а потом уже пришить, чтоб не путался под ногами. Как, извините за прямоту, и вас, товарищ генерал.

— Похоже на то, — согласился Федор Филиппович. Слова Глеба были не из тех, с которыми приятно соглашаться, но факты — упрямая вещь. — Мне бы, конечно, с тобой поехать…

— Так за чем же дело стало?

— А наружка?

— Мышка-наружка, лягушка-квакушка и петушок — в кармашке портешок… — непонятно пошутил Слепой. Федор Филиппович воздержался от ответной реплики: подобная манера шутить проявлялась у Глеба нечасто и всегда служила признаком глубокой задумчивости. — Что ж, как говорили древние римляне, где ты ничего не можешь, там ничего не должен хотеть. Если наружка не отпускает, остается одно: поужинать, посмотреть по телевизору вечерние новости и ложиться баиньки — утро вечера мудренее. Тем более что время уже вполне подходящее. Только телефон не забудьте включить, а то ребята на улице волнуются. Того и гляди, сюда постучат — проверить, все ли с вами в порядке.

Федор Филиппович почел за благо внять доброму совету, который, по обыкновению, был дан не для красного словца. Немедленно выяснилось, что, собираясь в дорогу, он забыл дома свои очки для чтения. Пока генерал, подслеповато щурясь и держа телефон на вытянутых руках, вставлял в него батарею и пристраивал на место заднюю крышку корпуса, Слепой незаметно, не издав ни единого звука, удалился из комнаты. Впечатление было такое, будто минуту назад за столом сидел не живой человек, а голограмма, которая исчезла, когда выключили проектор. Федор Филиппович не удивился: фокус был в духе Слепого, и проделали его вовсе не затем, чтобы произвести впечатление.

…Приставленные к генералу Потапчуку оперативники из группы наружного наблюдения действительно начали волноваться, когда динамик устройства, принимавшего сигнал с мобильного телефона объекта, вдруг замолчал на долгие десять минут. Поверх невысокого забора было видно, что в доме горит свет, но это ничего не значило: занавески на окнах были плотно задернуты, не позволяя рассмотреть, что делается внутри, а вверенный их попечению объект, несмотря на почтенный возраст, наверняка имел в запасе пару-тройку трюков, способных удивить кого угодно.

Оперативников в машине было двое. Они сыграли в «камень, ножницы, бумага», решая, кому отправляться на разведку, и проигравший, тихонько ропща на злодейку-судьбу, растворился в синих вечерних сумерках, которым оставалось всего полшага до настоящей темноты. Когда он вернулся, ожесточенно расчесывая ладони, шею, лодыжки и лицо, эти полшага уже были благополучно пройдены. Не переставая чесаться, как одолеваемая сонмищами блох дворняга, разведчик сообщил, что порвал штанину, перелезая в темноте через забор, с головы до ног обстрекался крапивой, которая там, в районе бани и нужника, вымахала чуть ли не в человеческий рост, и едва не был съеден заживо комарами. Излив душу, он перешел к конкретной информации, ради получения которой претерпел все перечисленные лишения и невзгоды: вход, он же выход, в доме всего один, окна по всему периметру плотно закрыты и имеют такой вид, словно их не открывали уже лет пять — не открывали, надо полагать, из опасения, что рамы развалятся, а если не развалятся, то их потом черта лысого закроешь. Тоже мне, генеральская дача! А еще говорят, что он на лапу брал и бюджетные ассигнования присваивал — прямо целиком, ни с кем не делясь… Пропил он эти деньжищи, что ли? Так это ж, в натуре, никакого здоровья не хватит! Дверь на чердак закрыта; замка на ней, правда, нет, но и лестницы вблизи тоже не видать. Объект наблюдения — человек солидный, в возрасте и чинах, машина его стоит во дворе прямо за воротами — ну, куда он денется? А если кому-то охота просидеть всю ночь в крапиве, кормя комаров, на тот случай, если немолодой генерал вздумает уходить огородами и в потемках, по кочкам и буеракам пешкодралить до шоссе в расчете поймать попутку — что ж, он, разведчик, не имеет ничего против. Только, принимая окончательное решение, следует учесть, что этим кем-то будет кто угодно, но только не он.