Татьяна Степанова - Темный инстинкт

Александра Порфирьевна, сгорбившись и почти совершенно скрывшись в клубах сизого дыма (ее самокрутка чадила беспрестанно, а в пепельнице скучала уже целая горка окурков), перебирала к обеду рис.

Кравченко отправился к озеру. Так он сказал Мещерскому, но по глазам его было видно, что направляется-то он совершенно в иное место. (Как оказалось впоследствии, когда произошло ЭТО, Мещерский нашел приятеля там, где и предполагал, — возле колодца. Словно Кравченко неотвратимо привлекало к себе место, политое кровью Сопрано.) А Мещерский не делал ничего — ни полезного, ни бесполезного. Ему все казалось: то важное из жизни Марины Ивановны, что только что стало им понятно, требует какого-то особенного осмысления. И он уединился на террасе, чтобы хорошенько обдумать осенившую его догадку. Но вместо этого, вопреки своей воле, стал вдруг вспоминать о том, как они с Кравченко приехали в этот дом, как она впервые встретила их — и на ней был розовый свитер и тот шарфик, будущий символ неизвестно какой демонстрации, по убеждению Кравченко. Как они говорили с Мариной Ивановной о музыке, о том, что классика рассказывает вещи, которые упрямо скрываешь даже от самого себя…

"И правда ведь оказалась — музыка Бизе столько всего напоминала Зверевой, что она просто ее избегала, не пела Кармен. Не пела… — размышлял Мещерский. — Интересно, а вот они с Андреем мечтали поставить «Дафну» Рихарда Штрауса. О чем же им обоим рассказывала эта вот музыка? Корсаков, помнится, говорил что-то об античном сюжете… Кончится все это, вернемся с Вадькой в Москву — обязательно пойду с Катей в Большой. Все равно на что — может, на Верди, может, на этого вот Штрауса Рихарда, о котором я ничегошеньки не знаю. Да, жаль, серость, бескультурье… А он ведь мне всегда теперь будет напоминать о том, что здесь с нами было… И жаль, что их семейный проект — Зверева и Шипов в Камерном театре, — накрылся. Корсаков так сожалел об этой «Дафне», говорил, что все надежды теперь возлагает на «Царя Эдипа».

Если эту оперу Штрауса там поставят — обязательно достану билеты и тоже обязательно пойдем на нее с Катей.

Потом видеозапись куплю. Будем слушать вечерами и вспоминать. Вспоминать все это…"

В дверях неслышно появилась Алиса. Мещерский смотрел на нее, и мысли его потекли уже в совершенно иное русло:

«Она совсем не похожа на Марину. Но ведь так и должно быть: она же не ее дочь…»

— Не беспокойтесь, если Петр не виноват, его скоро отпустят, — сказал он мягко. Надо же было что-то сказать — молчание становилось тягостным.

— Я и не беспокоюсь, — Алиса подошла к окну. Ее хрупкая фигурка, казалось, принадлежала кукле-марионетке: дерни за ниточки — и ручки-прутики задвигаются, белобрысая головка-шарик завертится на тощей шейке.

— Не беспокоюсь совершенно, — повторила Алиса. — Было бы странно, если бы они его не отпустили, как только…

— Как только? — Мещерский удивленно приподнял брови.

— Как только Петька расскажет им про нее и этого щенка с татуировкой.

— Про Егора?

— Про брата-кастрата.

— Почему вы так ненавидите Шиповых? — Мещерский помнил, как долго они с Кравченко обсуждали это самое «почему», а теперь ему хотелось услышать ее собственное объяснение.

Но Алиса не собиралась пускаться в откровения.

— Ненавижу — скажете тоже! Много чести: один — слизняк, второй — просто скот. Все вместе — быдло, как скажет Пит. Разве это можно ненавидеть?

— Ваш брат это самое как раз, по его словам, и ненавидит. Сам признавался.

— Дурак.

— Дурак, потому что ненавидит, или, дурак, потому что признавался?

Она смерила Мещерского взглядом и ответила:

— Дурак, потому что дурак.

— А вот мне, например, кажется, что ваш брат, Алиса Станиславовна, никогда не расскажет им про Егора и Звереву. Он и других умолял, чтобы молчали, неужели он сам решится на…

— Он дурак, потому что идеалист. — Алиса извлекла из кармана пачку сигарет и щелкнула зажигалкой. — Для Петьки свет клином сошелся на том, «что скажут» о НЕЙ, о нем и всей нашей семейке. Он все думает, что грязь будут лить, только если к этому подать повод. Идеалист несчастный! Я ему сорок раз говорила: для грязи поводов не нужно.

Будь хоть святым — всегда найдутся те, кто выльет на тебя ведро помоев просто так, ради развлечения, от скуки… Вы говорите, он не скажет про нее и Шилова? Ничего. Посидит там среди урок и вшей денька два — и скажет. Вши — они лучше всяких советчиков убеждают. Идеализм этот тухлый, неуместный так и надо лечить — вшами, вшами, парашей! — Она затянулась дымом, кашлянула. — Он должен сказать про нее сам. Выбить из себя всю эту дурь. Ну а если все-таки будет упрямиться, тогда.., тогда скажу я.