Татьяна Степанова - Темный инстинкт

— При обыске в ее шкафу, Петя, найдут все то, что доставляло ей такое удовольствие, — сказал он с какой-то даже мстительной строгостью. — Найдут и сделают выводы. В милиции толковые на этот счет люди работают. Подожди, куда ты? Я не советую тебе сейчас рыться в ее вещах! Не смей там ничего брать, иначе будет только хуже!!

— Здесь произошло то, что, видимо, давно уже готовилось, — Кравченко повысил голос. — Сережа, ты слышишь меня? О чем задумался? Я говорю: мы ошиблись в самом главном — основной жертвой изначально была Зверева, а не кто-то другой. Наши официальные сыщики-следователи это, думаю, тоже уже поняли. — Он смотрел из окна на то, как из дома на носилках выносили тело, прикрытое простыней, на лица наблюдавших за выносом сотрудников милиции. — Но все дело в том, что, несмотря на весь этот официозный шум и гам, воз и ныне там. Даже если им сейчас взбредет в голову кого-то срочно задержать по подозрению и затем уже разрабатывать. Ну и что это им даст? — Он презрительно сощурился:

— Держу пари, при таком раскладе пока ничего. Как задержат, так и выпустят.

Безрезультатно. Таких умников, как наши, разговорить трудно, а уж на признание вытянуть… Вот, например, чтобы даже в нейтральной обстановке «разговорить» Пита, надо хоть мало-мальски сечь такую материю, как «итальянская опера», иметь представление о том, кто такой Кальцабиджи… Ну, это чересчур, конечно, но уровень интеллекта должен быть соответствующий. А что ихние наседки, кроме мата-то, знают? А потом, не в одном интеллекте дело. Вот Сидоров фактически работал здесь внедренной агентурой, да какой — со мной, с тобой (да-да, ты ему тоже информацию кой-какую, Серега, поставлял, хоть и помимо своей воли). И что Сидоров от всего этого получил?

— Не мели ерунду, — от звуков у Мещерского разламывалась голова. — Нечего кивать на других. Нечего оправдываться, да и не перед кем. Если мы с тобой такие кретины и бездари, не стоит записывать в идиоты и всех остальных. Они умеют работать, в отличие от нас. Я очень даже рад, что это поганое дело примет к своему производству Генеральная прокуратура, приемная министра — да кто угодно! Лишь бы.., лишь бы они нашли его, подонка.

А нам тут делать больше нечего. И.., я лучше действительно замолчу. А то мы с тобой вконец разругаемся.

Они молчали ровно пять минут. Потом посмотрели друг на друга и…

— Ладно, Серега, что уж теперь, — Кравченко смиренно просил мира. — Ну пожалуйста, соберись. Ты нужен мне сейчас. Твоя голова нужна. Ты пойми: эти, которые приехали сюда сегодня что-то тут раскрывать, — они, может быть, и действительно толковее нас, но… Ведь она не их, она нас наняла, чтобы мы нашли убийцу. Как же нам теперь быть с нашими обязательствами перед ней? — Его фраза повисла в воздухе — в этой густой, напряженной, осязаемой тишине.

Мещерский встал. Провел рукой по лицу, словно сметая с него невидимую паутину.

— Ну? — спросил он совершенно иным, уже «сидоровским» тоном, в котором было все, кроме надежды на успех. — Я собрался, я слушаю тебя внимательно.

— Вот это дело другое! Спасибо. Итак, давай теперь отвлечемся от всего: от эмоций, упреков, сожалений запоздалых, от наших версий дурацких. — Кравченко полез в карман и извлек оттуда мятую бумажку — реестр, имевший такой вид, словно в него заворачивали жирный хот-дог. — Отвлечемся и взглянем на одни только голые факты: за восемь дней в этом доме убиты трое. И если первое и третье убийства явно связаны между собой, то убийство Тихоновны вроде бы совершенно выпадает из нашей простой и наглядной схемы. Далее: из семи подозреваемых нет ни одного, кому бы не было выгодно совершить два убийства: кому-то убрать мужа и жену, кому-то мужа и подругу жены. Но.., но, Серега, до сих пор очень трудно, исходя из наших первичных версий, выделить из этой восьмерки, нет, уже семерки кого-то, кому выгодны уже не два, а все три убийства. Ты следишь за ходом моей мысли?

— Слежу-слежу, — Мещерский снова сел. Удивительно, но ему вдруг мучительно захотелось есть (хотя что тут удивительного? С утра во рту — ни крошки).

— Установить это лицо трудно, однако я не сказал невозможно. И вот тут мы снова подходим к…

— К твоему излюбленному неустановленному мотиву?

Кравченко кивнул.

— Думаю, да. Я уже сказал: мы, вернее, я ошибался в самом главном. Я думал: убийца ни при каких условиях не тронет Звереву. С точки зрения даже самой убедительной нашей версии — версии о наследстве, такая скорая и демонстративная с ней расправа — полнейший абсурд. Но это согласно элементарной логике, общепринятой. А все дело в том, что по всему видно — у этого подонка своя собственная логика. И мотив тоже свой, собственный, и он диктует ему поступки и их внешнее выражение. Мне кажется, да нет, я почти уверен: весь этот кровавый бардак, по замыслу убийцы, был направлен на одну-единственную цель: расправа с хозяйкой этого дома. А почему я в этом теперь уверен, — он склонился над реестром, быстро пробежал строчку за строчкой и вдруг жирно что-то подчеркнул ногтем, — смотри сюда.