Татьяна Степанова: Венчание со страхом

Впереди в ельнике застрекотала сорока. Женщина остановилась, пытаясь разглядеть ее среди ветвей. Нет, невозможно. Даже такую яркую белобочку невозможно разглядеть сквозь этот непроницаемый полог переплетенных ветвей орешника, бузины, рябины, боярышника, опутанных куманикой. Даже сквозь такие сильные очки.

Теперь женщина шла медленно и осторожно: место тут топкое, низина, да дождь еще ночью прошел. Вот земля и раскисла. Оступишься в грязь — все ботинки уделаешь. Чисть потом дома-то! А они, ботинки-то, еще хорошие, крепкие. Дареные — дочь дарила: носи на здоровье, мамаша, — удобные, мягкие, самые старушечьи, да к тому же чешского производства.

А сорока-невидимка все надрывалась в вышине, все предупреждала лес — там, внизу, в гуще кустов, идет кто-то незнакомый, неизвестный… "Эх, птица божья, горластая ты, однако! Но голос твой — голос вольный: хочу кричу, хочу молчу. И впрямь — господнее создание. А наши… — женщина покачала седой головой, — а наши-то! Мудруют над ними — сил нет глядеть, что делают, что вытворяют. Спросишь: да зачем же все это? Отвечают — науки ради. А какая такая наука? О чем она? Радость, что ль, кому принесет? Одни только мерзости богопротивные, против естества, против порядка и природы.

А уж страданий-то сколько от этого, сколько мук горьких! Сколько воя, рева, визга — оглохнуть можно. Точно в аду с чертями. Точно в аду…"

Ей вдруг стало жутко. Вспомнилась сегодняшняя ночь. Это дежурство треклятое… Как он глядел на нее сквозь стальные прутья. Как глядел! Прямо мороз по коже от его дьявольских зенок.

Нет, надо бросать эту работу. Хватит. Домой надо, на кухню, к плите, к внучке прилепляться. Или… если уж все-таки работать — в музей надо перебираться, в гардероб на вешалку. Пусть там каждый день работа, пусть ноги жалеть не придется, зато…

Сорока, треснув напоследок, точно погремушка, улетела. И тут же ее громкое соло в лесном хоре подхватила кукушка. Женщина прислушалась: ишь ты, разбойница, как наяривает! Нешто загадать тебе, сколько еще годков куковать осталось, сколько кости носить старые по этой старой земле?

Но едва она шепотом спросила: «А мне сколько?», птица умолкла.

Лес кругом был тихий, солнечный. Басовито гудел запутавшийся в траве жук, жиденьким дискантом вторили ему маленькие болотные мошки…

Пожилая женщина шла по тропинке. Вот сейчас и платформа, а там электричка. Лишь бы места были свободные. А то стоять-то до Москвы радость невеликая. А уступить — все равно никто не уступит. Сейчас молодежь пошла дерзкая, неуважительная. Наглая молодежь.

Над тропкой нависали густые ветви кустарника. В плотную его сердцевину не проникали лучи начинавшего припекать июльского солнца. Она миновала куст, старательно обошла лужу, заскользила на топкой глине…

Сзади послышался хриплый вздох. Словно крупное животное набрало в легкие побольше воздуха, чтобы…

Женщина оглянулась. Крик, вырвавшийся из ее груди, отчаянный, хриплый крик удивления, ужаса и боли взметнулся к листве и потонул в ней, словно в изумрудном бездонном море…

А потом наступила тишина, нарушаемая глухими страшными звуками, которых никогда еще не слышал этот подмосковный лес.

«Отчего люди не летают?» — Вслед за героиней чеховской пьесы Сергей Мещерский задавал себе этот сакраментальный вопрос вот уже в сотый раз. Автомобильная пробка, наглухо закупорившая Новый Арбат, давила на нервы — тридцать семь минут на июльской жаре — это вам не фунт изюма! Хотя в «Жигулях» открыты все окна, вздохнуть нечем: со всех сторон ползет тошнотворная вонь копоти, бензина, солярки, горячего асфальта, пота и пыли. Куда ни кинь взгляд — авто, авто и авто.

Потерявшие, как и Мещерский, терпение водители выходили из машин, собирались группками, курили, возмущались.

— Что случилось-то? — спросил у Мещерского парень в темных очках и застиранной майке с надписью «Москва — Гавана», с силой захлопнувший дверь обшарпанного микроавтобуса.

— «Бенц» в автобус въехал, гаишника ждут, — пояснил Сергей лениво. Сам он ничего не видел, но весть о предполагаемом ДТП передавалась вдоль всей пробки из уст в уста.

— Ну оттащили бы их! На тротуар бы спихнули! Тут некогда, товар тухнет, а они… — парень сердито плюнул.

— Нельзя. «Марка»-то над каждой царапиной трясется. Деньги из водилы щас вышибать будут, — встрял в разговор шофер черной «Волги».

— Из автобуса много не выжмешь, — парень в майке снял очки и протер глаза — красные от пыли, усталые. — Эти «марочники», слышали, что теперь вытворяют? Собирается целая кодла на «мерсах», едут. Видят «чайника» на приличной тачке. Ну, один обгоняет его, занимает ряд, затем резко затормаживает у светофора, подставляя задний бампер под удар. «Чайник»-то — разиня. Где ему сориентироваться? Трах — и вдрызг бампер. Ах-ах, извините, а тут другие иномарки подруливают. И начинают «чайника» долбить: давай деньги, подписывай бумажки долговые. Фонарь поставят, пригрозят. А если платить откажется — мигом «счетчик» включат, а там сто баксов каждый час накручивается. «Чайнику» хошь квартиру продавай, хошь в петлю лезь. Опасно ездить стало путем-дорожкой, скоро все будем как в сказке: «Это хто там?» — «Это моя лягушонка в коробчонке едет».