Гилберт Честертон - Месть статуи

— Совершенно с тобой согласен, — невозмутимо сказал Фишер. — Ты абсолютно прав.

— Если ты согласен с нами, то какого черта ты не присоединяешься к нам? — требовательно воскликнул его друг. — Если ты находишь, что я прав, почему же не делаешь того, что считаешь правильным? Ужасно думать, что человек твоих способностей просто тормозит реформу.

— Мы часто говорили об этом, — столь же спокойно ответил Фишер. — Премьер-министр — друг моего отца. Министр иностранных дел женился на моей сестре. Канцлер казначейства — мой двоюродный брат. Я перечисляю свою родословную столь подробно, потому что испытываю совершенно новое радостное чувство, прежде мне неведомое.

— Что ты хочешь сказать?

— Я горжусь своей семьей, — сказал Хорн Фишер.

Округлив голубые глаза, Гарольд Марч уставился на него; казалось, он слишком озадачен, чтобы даже просто задать вопрос.

Фишер лениво откинулся в кресле и, улыбнувшись, продолжал:

— Послушай, дружище. Позволь мне в свою очередь спросить тебя. Ты полагаешь, что я всегда знал о проделках моей несчастной родни? Это так. А ты думаешь, Эттвуд до сих пор ничего не знал? Думаешь, он не знал, что ты — честный человек и используешь любой шанс, чтобы заговорить о них вслух? Почему он столько ждал, прежде чем снять с тебя, как с цепного пса, намордник? Я знаю — почему, я знаю много всякой всячины, слишком много. Вот потому-то, как я уже имел честь заметить, я впервые горд своей семьей.

— Но почему? — повторил Марч как-то неуверенно.

— Я горжусь канцлером, потому что он играл, министром иностранных дел, потому что он пил, премьер-министром, потому что он брал комиссионные с каждого контракта, — твердо сказал Фишер. — Я горжусь ими, потому что они поступали так, и рискуют потерять все, и знают об этом, но тем не менее твердо стоят на своем. Я снимаю перед ними шляпу, потому что они не уступают шантажу и отказываются жертвовать страной ради собственного спасения. Я приветствую их, как приветствуют тех, кто готов пасть на поле брани.

Помолчав, он заговорил вновь:

— А это и будет битва, и отнюдь не аллегорическая.

Мы так долго уступали давлению иностранных дельцов, что теперь нам осталось либо начать войну, либо погибнуть. Даже простые люди, даже крестьяне начинают подозревать, что их разорили. Вот в чем смысл печальных сообщений в газетах. А ненависть к азиатам, — продолжал Фишер, — возникла из-за того, что дельцы собирались довести до голода здешних трудящихся и ввезли из Китая дешевую рабочую силу. Наши злосчастные политики всякий раз шли на уступки, а теперь очередная уступка равносильна приказу уничтожить наших бедняков. И если сейчас мы смолчим, нам уже никогда не подняться.

Через неделю они посадят экономику Англии на голодный паек.

Но мы будем бороться; и я не удивлюсь, если через неделю нам предъявят ультиматум, а через две начнется вторжение. Трусость и коррупция прошлого безусловно сковывают нам руки. Запад страны бурлит и ненадежен даже с военной точки зрения; по новому договору ирландские полки должны поддержать нас, но они бунтуют, ибо этот проклятый кули-капитализм успел понаделать бед и в Ирландии. Пора, однако, поставить точку, и если они вовремя узнают о правительственной поддержке, на них еще вполне можно рассчитывать. Моя бедная старая команда наконец решила взяться за оружие. Полвека из них делали идеал совершенства, и естественно, что теперь, когда они впервые ведут себя как настоящие мужчины, пришла расплата за былые грехи. Говорю тебе, Марч, я знаю их как облупленных, и я знаю, что они ведут себя как герои.

Каждый из них достоин памятника, на пьедестале которого выбито нечто подобное изречению благороднейшего из негодяев Французской Революции:

Que mon nom soitfletri; que la France soil libre.

— Боже мой! — воскликнул Марч. — Когда-нибудь мы исчерпаем до дна все твои «за» и «против»?

Они помолчали, наконец, глядя своему другу в глаза, Фишер негромко сказал:

— Ты думал, что на дне нет ничего, кроме зла? Ты думал, что в пучине тех глубоких морей, куда забрасывала меня судьба, я не нашел ничего, кроме грязи? Поверь, самое хорошее в человеке ты постигнешь лишь тогда, когда узнаешь о нем худшее. Мы не поймем странной человеческой души, видя в реальных людях лишь безупречный муляж, которому неведомы ни флирт, ни подкуп. Жизнь можно прожить достойно даже во дворце, и даже в парламенте есть место для добрых поступков. Говорю тебе, имея в виду и этих богатых идиотов и негодяев, и всех бедных воров и мошенников, только Бог знает, как они старались стать лучше. Одному Ему ведомо, что может вынести совесть или как потерявший честь человек пытается спасти свою душу.