Дэн Симмонс - Пятое сердце

Заскрипело сдвигаемое стекло, и на экране появилась новая картинка. Почти все в комнате ахнули.

– Потала… храм-дворец далай-ламы в Лхасе, в сердце Тибета, – сказал Сигерсон.

Генри Джеймс, который, как и другие, ахнул при виде фотографии, силился воспринять немыслимый масштаб дворца. Неужели эти желтые точки у основания золотой лестницы и впрямь человеческие фигурки?

Словно прочтя его мысли, Сигерсон произнес:

– Да, в огромность лестницы трудно поверить… тем более что вся остальная Лхаса состоит из покосившихся глинобитных лачуг – бесконечные узкие улочки, на которых валяются дохлые собаки и стоит неописуемый смрад. А над ними поднимается вот это… Чтобы вы представили масштаб, скажу: весь британский парламент уместился бы в нижней трети Поталы, а Биг-Бен доходил бы лишь до вершины лестницы. Храмы и резиденции лам куда выше его.

– Я не понимаю, как вам это удалось, мистер Сигерсон, – решительно произнес Кларенс Кинг.

– Удалось что, мистер Кинг?

– Проникнуть в Тибет… до самой Лхасы. Десятки европейцев пытались это сделать. Никто не преуспел. Вы не могли переодеться тибетским паломником, как многие наши исследователи… обрить голову и надеть желтое одеяние… их всех разоблачили тибетские власти, а вы к тому же слишком высоки ростом, чтобы выдавать себя за тибетца.

Сигерсон улыбнулся:

– Я никем не переодевался. Просто говорил и воинам, и храмовой страже, что я – паломник.

– А спутники, которые были с вами на перевале, тоже добрались до Лхасы? – спросил Джон Хэй.

– Нет. Их завернули перед границей.

– Не понимаю, – повторил Кинг.

– Мы, норвежцы, упорный народ, – заметил господин Воллебек.

На экране возникла последняя картинка. Она была снята издалека, но Сигерсон узнавался ясно. Он сидел на валуне посреди двора и говорил с мальчиком в желтом одеянии. Мальчик стоял спиной к фотоаппарату. Его смуглая голова была обрита почти целиком, если не считать единственной пряди на макушке.

– Тринадцатый далай-лама, – объяснил Сигерсон. – Зимой девяносто первого – девяносто второго, когда он многократно давал мне аудиенции, ему было шестнадцать лет. Аудиенции – особая честь, ибо его святейшество живет не в самой Потале, а в уединенном монастыре, где учится дни напролет, готовясь к предстоящей роли.

– Я читал, что юные далай-ламы по большей части умирают, так и не начав править, – сказал Джон Хэй.

– Верно, – ответил Сигерсон. – Далай-ламы с девятого по двенадцатого умерли в детстве или в юности. Многие полагают, что их убили властолюбивые регенты. Предыдущего далай-ламу, двенадцатого, раздавил во сне рухнувший потолок спальни, – безусловно, это было подстроено.

– Матерь Божия, – прошептал Кинг.

– Одно из немногих религиозных понятий, которое тибетский буддизм не признает в той или иной форме, – без явной иронии произнес Сигерсон.

– Можно ли поинтересоваться, о чем вы беседовали с тринадцатым далай-ламой? – почтительно спросил Джон Хэй.

– О природе реальности, – ответил Ян Сигерсон – Сигурдсон.

Воллебеки ушли первыми. В просторном вестибюле красного дерева, за рукопожатиями, они несколько раз повторили, что вечер был замечательный.

Когда Кларенс Кинг попросил слугу принести его плащ, шляпу и трость, Сигерсон, к изумлению Джеймса – и, видимо, всех остальных, – сказал:

– Джентльмены, могу я попросить вас в кабинет мистера Хэя для очень короткого разговора?

В кабинете было по-прежнему очень жарко и пахло чадом, хотя слуги уже убрали громоздкий проектор и экран.

– Я спешу, – проворчал Кинг. – Завтра, до отбытия в Мексику, мне надо съездить в Нью-Йорк…

– Это займет не больше секунды, – сказал Сигерсон.

Он с некоторой бесцеремонностью закрыл за собой дверь в кабинет.

– Мне необходимо поговорить со всеми вами завтра в десять утра, – продолжал Сигерсон голосом, какого Джеймс еще от него не слышал. То был тон безусловного приказания или, по крайней мере, нечто очень близкое. – Мистер Хэй, могу ли я еще раз злоупотребить вашей любезностью и назначить встречу в вашем кабинете?

– Я… э-э… в понедельник у меня… Ладно. Если это ненадолго.

– Ненадолго, – подтвердил Сигерсон.

– Невозможно, – сказал Кларенс Кинг. – Я уезжаю полуденным поездом в Нью-Йорк и…

– Мистер Кинг, – негромко произнес Сигерсон, – я не просил бы вас вернуться, не будь это исключительно важно. Можно так выразиться, речь о жизни и смерти. И касается вашего друга мистера Генри Адамса.