Энтони Беркли - Тайна семьи Вейн. Второй выстрел

Впрочем, если я все-таки решусь посылать рукопись, этот эпилог вместе с ней не отправится. Он написан лишь для моего собственного удовольствия. Докончив его, я немедленно его уничтожу, ибо такие вещи опасны – но даже сам процесс записывания на бумаге того, что я намерен сказать, действует на меня до странности возбуждающе. Ведь обернись все иначе…

Эти три года были для меня очень счастливыми. Совместно трудясь ради процветания Стаклея и его арендаторов, мы с Арморель развили глубочайшую привязанность из того (основанного, без сомнения, на сочетании страха и благодарности) первого импульса, что свел нас вместе. Не могу, положив руку на сердце, сказать, что все мои планы по перерождению Арморель сработали именно так, как я замышлял. Собственно-то, иные из тех, кто знавал нас обоих до и после свадьбы, заявляют, что я изменился куда сильней, чем она. Возможно, и так, ибо Арморель со всей очевидностью изменилась крайне мало, тогда как я… Что ж, пусть это звучит парадоксально, зато чистая правда: чем старше я становлюсь, тем моложе себя ощущаю. Могу лишь надеяться, что при вдохновляющем влиянии Арморель этот процесс продолжится вечно.

Теперь странно и вспоминать, что когда-то я стоял у самого подножия виселицы.

Только ли благодаря Шерингэму я все-таки избежал ее? Кто теперь скажет. Лично я не думаю, что при тех жалких фактах, кои имелись у полиции против меня, дело вообще могло бы дойти до ареста – или, если бы все-таки дошло, то столь расплывчатых улик хватило бы для обвинительного приговора. И все же я крайне благодарен, что проверять этого не пришлось.

И еще более странно осознавать, что если бы не тот злополучный и несвоевременный выстрел Джона Хиллъярда, на меня и вовсе не упало бы ни тени подозрения. Без сомнения, именно так вот неудачное стечение обстоятельств и губит самые тщательно спланированные преступления. Уж конечно, строя планы убийства Скотта-Дэвиса, я никоим образом не мог учесть, что все обернется таким образом.

Теперь-то я вижу, что убийство Эрика было, пожалуй, непрошеным вмешательством с моей стороны, однако в те дни я просто не мог не вмешиваться. Я искренне воображал, будто на мои плечи возложена миссия: наставить этот мир на путь истинный. Твердо уверенный в собственной непогрешимости, я не только глубоко удручался, когда другие не разделяли моих представлений о жизни, но и почитал святым долгом исправлять и искоренять их заблуждения. Сейчас я понимаю, что все это отдавало гордыней; впрочем, гордыня нередко замешана на непомерно развитом чувстве долга – и в моем случае оно так и было. Указываю на это не только в виде оправдания, но и как на любопытный феномен. Я знал, что за свою недолгую жизнь Эрик Скотт-Дэвис не доставлял тем, с кем его сводила судьба, ничего, кроме неприятностей. Джон мог бы и не объяснять мне, что жизнь эта не только не приносила ни малейшей пользы для общества, но и, напротив, прямо-таки несла в себе угрозу. Для многих продолжение существования этого человека означало уже не просто неприятности, а настоящую катастрофу. Самоочевидно, что для наибольшего блага большинства Эрика следовало исключить из числа живых. И поскольку столь же ясно было, что никто иной на себя эту задачу не возьмет, я счел своим долгом заняться этим самому.

Я застрелил Эрика не ради Арморель, или Эльзы Верити, или Этель, или Поля де Равеля, или кого-либо еще – и уж конечно, не ради себя самого. Я застрелил его из искреннего, пусть, как я уже отмечал, попахивающего гордыней, убеждения, что мне, единственному, у кого хватает смелости духа осознать, что в случае Эрика поможет только пуля, негоже предавать свои высокие моральные принципы, отказываясь подкрепить это осознание действием. Вот уж и в самом деле, занятная разновидность тщеславия, как я теперь понимаю. Тем не менее даже теперь мне не кажется, что умозаключения мои были ошибочны, какими бы странными путями я к ним не пришел. Сколько народу стало спать спокойней после смерти Эрика Скотта-Дэвиса?

Помню, в самом начале повествования я написал, что намерен изложить все произошедшее за исключением одной-единственной детали, упоминание о которой может причинить боль другому человеку. Думается, я сдержал слово. То, что именно мой палец нажал на курок, едва ли способно кого-нибудь удивить, поскольку я практически не давал себе труда скрыть сей факт. Более того, я предварил свой рассказ открытым заявлением, что вестись ему предстоит от лица «преступника». Я завуалировал лишь избранный мной метод, ибо, продемонстрируй я его, пришлось бы продемонстрировать и дальнейшее соучастие Арморель, а это, разумеется, могло бы навлечь на нее беду. Моему упорядоченному уму отрадно изложить этот метод хотя бы здесь, чтобы тем самым изящно закруглить повествование, пусть в мир оно выйдет и без этого аккуратного примечания.