Эллери Куин: Чудо десяти дней. Две возможности.

«Словно сыр в обертке из грязных носков, — подумал он с усмешкой. — Куда же это я попал?»

Он сидел на странной железной кровати, некогда выкрашенной в белый цвет, но теперь облупившейся, точно от экземы. Кровать стояла рядом с полуразбитым стеклом, то ли оконным, то ли зеркальным. Комната оказалась до смешного маленькой, со стенами бананового цвета. И с банановой кожурой, отметил он и снова усмехнулся.

«Я улыбался уже три раза, — подсчитал он, — и, должно быть, у меня есть чувство юмора. Но где же, черт побери, я очутился?»

Еще там было массивное кресло с овальной спинкой, украшенное резьбой, с убогим зеленым сиденьем, набитым конским волосом. Пружины перекрещивались, поддерживая элегантные ножки. С настенного календаря на него смотрел мужчина с длинными волосами, и ему представилось, что тот так и умер, не переставая на него глядеть. К двери был прибит обструганный китайский крючок для одежды и указывал на него, словно палец. Палец таинственного вопроса, но каков будет ответ? На этом крючке ничего не висело, и ничего не лежало на стуле, а мужчина на календаре казался знакомым, да и голос, сказавший, что это не корабль, тоже ему знаком, но и тот и другой остались неопознанными.

Человек, сидевший на кровати, с большими коленями, прижатыми к подбородку, был грязный бродяга. Вот кем он был — грязным бродягой, с разбитым в кровь лицом, который даже не потрудился снять свою перепачканную одежду. То есть этот бродяга сидел, завернувшись в отвратительную рванину, будто ему так нравилось. Когда он все понял, ему стало больно.

«Потому что я сижу на кровати, но как я могу быть человеком на кровати, если прежде никогда не видел грязного бродягу?»

Вот в чем загвоздка.

Загвоздка в том, что ты не только не знаешь, где находишься, но не знаешь и кто ты такой. Он опять засмеялся.

«Растянусь-ка я на этом подозрительном матрасе и посплю немного, — подумал он, — вот что я сделаю». И в следующее мгновение Говард осознал, что он снова на корабле, а небо над ним усеяно звездами.

Когда Говард проснулся во второй раз, все было иначе: никакого нового, постепенно воспринимаемого рождения, никаких фантазий о корабле или прочей чепухи. Открыв глаза, он сразу увидел затхлую комнатенку, Христа на календаре и разбитое зеркало. Кровать больше не являлась его убежищем, и он всматривался в свое припомнившееся отражение.

Теперь все в его голове встало на свое место: он знал, кто он такой, откуда приехал, знал даже, почему оказался в Нью-Йорке. Он вспомнил, как сел в Слоукеме в Атлантический экспресс. Вспомнил, как притащился с платформы 24 в раскаленную печь зала Большой центральной станции. Вспомнил, как позвонил в галерею Террацци и спросил, в котором часу открывается выставка Дерена, а раздраженный европейский голос громко ответил ему: «Выставка Дерена вчера закрылась». А потом очнулся в этой вонючей ночлежке. Однако промежуток времени между телефонным разговором и комнатой в ночлежке заволакивал черный туман.

Говард судорожно вздрогнул.

Он знал о приближении судорог еще до того, как они начались. Но не догадывался, что его станет так сильно и страшно трясти. Он попытался взять себя в руки, но от мускульного напряжения ему сделалось еще хуже. Он направился к двери с обструганным китайским крючком.

«Должно быть, в последний раз я спал совсем недолго», — подумал он. Где-то неподалеку по-прежнему спускали воду.

Он открыл дверь.

Прихожая была настоящей кунсткамерой застоявшихся запахов.

Старик со шваброй в руке поглядел на него.

— Эй, вы! — окликнул его Говард. — Где это я?

Старик наклонился над шваброй, и Говард заметил, что у него всего один глаз.

— Как-то раз я поехал на Запад, — проговорил старик. — Я успел немало поколесить, приятель. И там был этот краснокожий индеец в своей хибаре. Ни единого здания за много миль и лишь одна его старая лачуга, а позади горы. По-моему, это было в Канзасе.

— Больше похоже на Оклахому или на Нью-Мехико, — отозвался Говард, прислонившись к стене. Несомненно, рыба уже была съедена, но от ее костей до сих пор исходил мучительно-дразнящий запах. Ему нужно поесть, и поскорее, так бывало всегда. — А в чем дело? Я бы хотел отсюда выбраться.

— Так вот, индеец сидел в грязи, спиной к хибаре.

Единственный глаз старика вдруг сместился к середине его лба, и Говард сказал:

— Полифем.

— Нет, — ответил старик. — Я с ним незнаком. А суть в том, что прямо над головой у краснокожего висела прибитая к стене вывеска с большими-пребольшими красными буквами. Знаешь, что там было написано?