Яков Лович - Дама со стилетом [Роман]

— Что! Но ведь я могу доказать вам, где я был в 6 часов, в 7 часов… в 8 часов! Я был далеко от Джессфильд-парка, когда было совершено преступление! — взволнованно проговорил Горин.

— Где же вы были?

— Сразу, как только я расстался с Гориным, я поехал к себе домой. Потом — с 6 до 8 я был на Хонан-род. Вы представляете себе это расстояние — от Хонан-род до Джессфильд-парка? Это около 6 километров. Как же я мог…

— Ну, хорошо. Но кто же может подтвердить, что вы действительно были на Хонан-род именно в это время? У кого вы там были?

— Я был у нашего общего с Ляминым друга — у Симона Кросса.

— Симон Кросс? Кто он — англичанин?

— Нет… финн. Хонан-род… Номер… номер? Сейчас скажу точно. Вот его карточка.

Субинспектор взял карточку и прочел:

Симон Кросс

Преподаватель

математики

Дальше стоял адрес.

— Хорошо, — вздохнул субинспектор. — Я его вызову. А пока… А пока… вы арестованы по обвинению в причастности к убийству Виктора Николаевича Лямина!

Горина поместили в отдельную камеру. Молодой человек был так потрясен всем происшедшим, что, не снимая шляпы, бросился на койку, зажал голову обеими руками и отдался во власть беспорядочного потока мыслей.

«Кто убил Лямина? Почему мое имя очутилось на дамском платке? Случайно ли это было, или имело отношение к убийству? Замешана ли тут женщина? Кто она?»

Он перебрал в своей памяти знакомых женщин — и не мог установить ни малейшего намека на какое-либо отношение к Лямину. Они или не были знакомы с Ляминым, или были ему безразличны, как случайные знакомые, с которыми он не сказал и четырех слов.

Горин начал припоминать женщин, которых встречал с Ляминым, и припомнил двух, которые, как он точно знал, были близки с Ляминым.

Но одна из них еще год тому назад уехала из Шанхая, а вторую Горин потерял из вида. Вообще, Лямин все свои романы обставлял такой таинственностью, что Горин о них почти ничего не знал, да и мало интересовался ими. Изредка Лямин с легкой усмешкой рассказывал о том или другом любовном приключении, придавая ему стиль Казановы или «Декамерона», но почти никогда не упоминал имен.

Чем больше Горин думал об убийстве, тем меньше представлял себе, как можно решить эту загадку.

Мало-помалу стало выступать на первый план его собственное запутанное положение. Он, лучший друг Лямина, арестован по подозрению в убийстве человека, которому был предан всей душой, которого любил, которому был бесконечно благодарен. Что может быть нелепее и ужаснее такого положения?

А между тем, он сидит за решеткой, его имя попадет в газеты, он будет уволен со службы, он потеряет свое, с таким трудом завоеванное положение в обществе.

Конечно, его выпустят, недоразумение будет разъяснено, но… но осадок останется и пока убийца не будет найден, трудно рассчитывать на прежнее приличное положение в обществе. Перед воображением Горина вдруг замелькали жирные газетные заголовки: «Горин — убийца Виктора Лямина», «Человек, который убил своего лучшего друга» и т. д.

А вдруг он не сумеет доказать свою непричастность к убийству?

Он испуганно расширил глаза и похолодел от ужаса.

Но сейчас же воспоминание о Симоне Кроссе успокоило разгоряченную голову. Перед его глазами выплыла коротконогая, плотная фигура Симона, всегда аккуратно одетого, медлительного и флегматичного. Ясные, холодные, серые глаза, суровая складка у губ, короткие остриженные, соломенного цвета волосы.

Таков был друг Горина и Лямина — Симон Кросс, учитель математики, который должен был доказать, что в часы убийства Горин был у него.

И Горин знал, что Кросс докажет это, как доказывает каждый день своим ученикам с каменной непреложностью вечные основы своей точной науки.

Этот сорокалетний человек обладал необыкновенной памятью, точностью и аккуратностью, был наблюдателен, педантичен и обладал секретом самого точного психологического анализа.

Каждое его слово было обдумано, взвешено и значительно. В разговорах с ним казалось, что для Симона нет тайн, что все в мире для него ясно, распределено по полочкам и снабжено ярлыками.

Это был человек севера, далекий от увлечений и страстей, холодный, как небо его родины Финляндии, тяжеловесный и угрюмый, как шхеры Финского залива.